Дом на Монетной
Шрифт:
Заичневский в костел пришел с Аргиропуло. Перикл высоко поднял воротник шубы. На Заичневского студенты-поляки почти не обращали внимания. Соболезнования принимали неохотно, не верили в их искренность. Горе было слишком велико. Отзвучали последние аккорды органа, умолкли печальные слова мессы. Студенты, вытирая заплаканные глаза, медленно покидали костел. Молчать Заичневский не мог. Шуба на лисьем меху нараспашку. Красная рубаха подхвачена толстым ремнем. Голос гремел как набат:
— Объединение русских и польских патриотов —
Поляки стояли хмурые. Слушали молча, лишь восторженно горели черные глаза Аргиропуло. Горячие слова у большинства вызвали горькую усмешку. Вперед выступил долговязый студент. Гневно взглянул на Заичневского, на русских студентов, пришедших на панихиду.
— Нам, полякам, нужно добиться самых элементарных свобод. — Помолчал и прибавил: — Хотя бы ухода солдат из Польши и завоевания национальной независимости…
Заичневский сделал широкий шаг, протянул руку:
— Мы с вами, братья…
Поляк не заметил протянутой руки, резко повернулся, почти сбежал по крутым ступеням, облепленным тонким льдом.
Через три года судьба свела их в Сибири. Заичневский отбывал ссылку в Усолье. Частенько выходил на тракт, по которому гнали партии. И на этот раз, как обычно, показалось пыльное облако, над партией каторжан несся глухой перезвон кандалов. Каторжанин, идущий слева в третьем ряду, был знакомым. Худой, небритый, заросший рыжеватой щетиной, он с трудом волочил цепи. По раскосым глазам и долговязой фигуре Заичневский узнал того поляка. Напоил водой из фляги, которую всегда прихватывал с собой. Поляк пил с жадностью, грустно улыбался былой запальчивости. Они обнялись. Сибирь решила их спор.
— «Восстание зажглось, горит и распространяется в Польше. Что делают петербургские пожарные команды?.. Зальют ли его кровью — или нет? Да и тушат ли кровь?» — приветствовал его Заичневский словами Герцена.
Заичневский сунул конвоиру кредитку. Солдат кивнул, отвернулся. Заичневский увел поляка на солеварный завод, где обосновался, чтобы тот отдохнул от этапа. Кто-то донес, произошел скандал. Заичневского сослали на Север, в Витим, а поляка вернули в партию. Но Заичневский никогда об этом не жалел.
Жизнь в Витиме, забытом богом и людьми, была тяжелой. Утомительно тянулись дни. Даже глухие сибирские деревни, в которых приходилось отбывать срок, казались раем.
И опять память заговорила о былом. В университете закончились последние экзамены. Пока Никита переговаривался с ямщиком, подрядившимся везти их домой, Заичневский пошел побродить по Кремлю. Начинались вакации. Заичневский уезжал в родовое имение Гостиное на Орловщину.
В Успенском соборе служили благодарственный молебен «царю-освободителю» Александру II, даровавшему манифест. Общество задыхалось в угарном дыму благоговейного восхищения.
Железной дороги не было. Путь дальний. Колесил по Орловщине под однообразный звон колокольчика. Нищие, обездоленные края. Убогие хаты. Полуразвалившиеся придорожные часовенки. Земля, изрезанная
На Орловщине полыхали крестьянские волнения. Манифест об освобождении мало что дал крестьянам. Однажды остановился у проезжего двора, чтобы дать отдых лошадям. Выйдя из экипажа, Заичневский заметил большую толпу, собравшуюся у дома старосты. Обычно приезд нового человека вызывал интерес, но на этот раз на него никто не обратил внимания. Провожали его лишь полуголодные дворовые псы. Крестьяне стояли понурые.
Заичневский замешался в толпу, начал прислушиваться к разговору. Князь Оболенский, владелец местных земель, созвал выборных для составления уставных грамот. Сход не соглашался, управляющий-немец торговался с крестьянами. Разговор с управляющим вел Свиридов, пожилой степенный мужик. Этот нелегкий спор, видимо, сход поручил ему. Немец настаивал, кричал, топал ногами. Мужики с надеждой смотрели на Свиридова, виновато моргавшего белесыми ресницами. Заичневский не выдержал, растолкал мужиков, поднялся на крыльцо. Встал рядом с управляющим. Толпа с недоумением рассматривала незнакомого барина. Сильным сочным голосом Заичневский бросал в толпу:
— Мужики, не слушайте этого сытого немца. Он и по-русски-то правильно говорить не умеет, а взялся делить русскую землю… К тому же манифест он толкует неверно: не такую волюшку вам пожаловали, — и, заметив, как заволновалась толпа, повторил: — Нет, не такую…
Сход замолк. Толпа придвинулась ближе. Степенный мужик подтолкнул локтем соседа, лицо его расплылось в улыбке.
— Я ведь тоже толкую, что воля мужикам вышла после десятой ревизии. Значит, ровно пять годков тому назад… Тогда за землю платить не будем. Землица-то наша! Наша! Пугают мужиков баре — царь приказывал о другой волюшке!
— Земля ваша! — подтвердил Заичневский. — Не допускайте обмана. Если помещик не согласится отдать землю добром, берите силой. Да и на царя надеяться нечего… Он с барами заодно! Возьмите землю!
— Возьмем! Возьмем, кормилец! — Свиридов выступил вперед, протягивая руки с заскорузлыми мозолями. — Мы не одни, у нас — силушка!
Мужики бросились вырывать колья из церковной ограды. Управляющий пугливо озирался по сторонам, дрожащими пальцами застегнул бархатную куртку.
— Стойте, мужики! Рано браться за колья! Что за восстание без оружия… Выстрелы солдат разгонят вас… Нужны винтовки, а уж тогда на бар за землю! — Заичневский в восторге замахал фуражкой. — Да здравствует восстание!
Мужики подхватили его на руки, качали. Горбун ударил в колокол, и малиновый звон поплыл над селом. Заичневский был счастлив: восстание казалось таким близким… Уезжал он из села под восторженные крики толпы, за экипажем бежали мужики, детишки…
Но радостное состояние длилось недолго. Кто же возьмет власть после восстания? Где люди, способные управлять государством? Всю дорогу до имения Заичневский был мрачен. Раздумывал о создании тайной организации, девиз которой позаимствовал от «Молодой Италии» Мадзини… «Ora e sempre» — «Теперь и всегда».