Дом на солнечной улице
Шрифт:
Я бросилась к комнате ака-джуна. Я была обижена, и мне казалось в тот момент, что все относятся ко мне ужасно несправедливо. Маман, Лейла, Саба – и даже Азра, которая не попросила маман остаться. Я постучала в его дверь.
– Ака-джун! Ака-джун! – Он плохо слышал, так что я принялась выкрикивать его имя под дверью.
– Бийа то [7] , – громко ответил он. В левой руке у него была ручка, а правая лежала поверх огромной книги с цифрами. Он посмотрел на меня поверх половинки очков и нахмурил широкий лоб. – Что такое, Можи?
7
Входи! (перс.)
–
– Баба попросил вашу мать забрать вас домой, – сказал он.
– Но, ака-джун, ты пообещал прочитать нам сегодня сказку про лошадку. – Я залилась слезами. Всю неделю я хотела прийти в дом ака-джуна послушать его рассказы. Если мы уйдем, придется ждать еще целую неделю. – Ты можешь попросить маман остаться? Она твоя дочь. Она тебя послушает.
Он вздохнул, снял очки и потер свою почти лысую голову. Хоть я и была маленькой, я узнала признаки готовности поддаться на мою просьбу. Он вел себя строго и хотел сохранять облик вредного старика, но и близко не был таким.
– Ладно, – сказал он. – Позови мать.
Тем утром ака-джун прочитал нам с Мар-Мар «Коня из черного дерева». Азра на обед приготовила перловую кашу, а после мы уехали домой на небесно-голубом мамином «Фольксваген-жуке». Солнце растопило утренний снег, и дороги были покрыты слякотью. Мар-Мар уснула в машине, положив голову мне на плечо. Несколько прядей волос щекотали мне ухо, когда «Жук» подпрыгивал на снежных кочках. Ямочки появлялись у нее на щеках даже во сне. Машины ехали медленно и держались подальше друг от друга на светофорах. В сентябре я пошла в школу и потому могла прочитать слова на знаках, названия магазинов и надписи на стенах. Я знала улицы, по которым маман везла нас домой, как свои пять пальцев. Но в те дни улицы выглядели иначе каждый раз, как мы ехали по ним. Каждую ночь на стенах появлялись новые надписи. Бумажные плакаты клеились на фонарные столбы, а лавки на остановках были расписаны словами. Помню, что-то странное было в призыве, написанном на большинстве стен. Это было пожелание смерти из двух слов. Я знала первое – «смерть». Но я не могла прочитать второе – оно было написано как-то странно и почти всегда красной краской. Маман остановилась на светофоре на углу у старшей школы. На стене было граффити из той же огромной надписи.
– Маман, что написано красным в конце того предложения?
Она кинула на надпись быстрый взгляд из бокового окна.
– Это слово «шах», написанное вверх ногами, – сказала она. – Буквы «шин», «алеф» и «ха».
– Почему его так пишут? – спросила я.
Маман пожала плечами и не ответила на мой вопрос. Она никогда не отвечала, когда была занята чем-то еще. Мы в третий раз застряли на светофоре. Она нажала кнопку прикуривателя на панели, достала из коричневой кожаной сумочки сигарету «Уинстон» и подожгла ее накаленным прикуривателем, когда тот выскочил. Она сердито посмотрела на меня всезнающим взглядом через зеркало заднего вида и сказала:
– Не говори баба, когда мы вернулись домой, чешм? [8]
– Чешм, маман, – сказала я.
Она глубоко затянулась сигаретой, переключила передачу и проехала перекресток.
Баба пришел домой поздно вечером вместе с солдатом, который нес огромную прямоугольную картонную коробку. К нам домой часто приходили молодые солдаты помогать маман по хозяйству. Им нравилось работать в доме, потому что она готовила вкусную еду, а работа по дому была намного проще работы в военной части. Маман посмотрела на баба с удивлением, когда солдат занес в парадную дверь коробку. Она велела нам отойти от двери, чтобы он нечаянно не стукнул нас этим загадочным объектом. Баба помогал ему, придерживая и направляя коробку с другой стороны. Солдат поставил ее в углу гостевой комнаты, прислонив к стене. Я в жизни не видела таких больших вещей. Мар-Мар попыталась заглянуть в узкую щель с края коробки.
8
Хорошо, ясно (перс.) – вежливая форма согласия по отношению к старшим по званию, должности, родителям. – Прим. ред.
– Принеси из кухни нож, – сказал баба солдату.
Тот принес острый нож и приблизился с ним к коробке. Мы боялись ножа и потому спрятались за диван, откуда наблюдали, как он режет картон. Через несколько минут появилась восхитительная деревянная рама картины. Следом копыта и ноги вороной кобылы на пастбище и наконец императорский портрет Мохаммеда Резы Пехлеви, шаха Ирана, развернулся в абсолютной тишине комнаты. Обряженный в посаженную по фигуре, богато украшенную форму, с усыпанной драгоценными камнями короной на голове, он прожигал нас взглядом, благосклонный и гордый.
– Что это такое? – спросила маман.
– Это… подарок от Его Высочества за годы службы в армии.
– Они согласились на досрочную отставку?
– Согласились.
В начале лета баба подался в аспирантуру в несколько университетов в Соединенных Штатах и в конце ноября получил ответ из Университета Алабамы, где учился его двоюродный брат. Когда он рассказал маман, та в полный голос расхохоталась и сказала, что он, должно быть, шутит. Она сказала, что они не могут всерьез принять сорокалетнего мужчину из страны на другом конце планеты. Баба показал ей официальное уведомление о зачислении с рельефной печатью внизу. Неделю спустя баба написал запрос о досрочной отставке в генеральный штаб армии, но никто – даже он сам – не верил, что его удовлетворят.
Маман глубоко вздохнула и замолчала. Солдат отдал честь, и баба отпустил его. После того как он вышел, баба оперся о дверной косяк и уставился на маман. Она подошла к картине и впилась взглядом в кричащую посреди спокойствия пейзажа корону шаха. Она обернулась и сказала:
– Я думала, они ни за что не примут твою отставку в такое сложное время.
Баба кивнул.
– Ну, ситуация для высокопоставленных офицеров опасная. Генерал-майор принимает прошения об отставке от тех, кто хочет уехать из страны.
– Значит, ситуация выходит из-под контроля даже для армии?
Баба ничего не ответил.
Маман запустила пятерню в волосы, с трудом удерживая себя в руках.
– О чем ты думал, когда нес это домой?
– Что ты имеешь в виду?
– Ты не думаешь, что у нас будут проблемы от такого огромного портрета шаха в квартире? В то время, когда большинство иранцев его ненавидят?
– Мы его не ненавидим.
– Ты скоро уедешь из страны. Что я буду с ней делать, когда останусь одна с детьми?
– Нельзя было отказаться, азизам. Я был вынужден принять ее.
Маман больше ничего не сказала. Она поджала губы и вышла из гостевой комнаты – привычка, которой она поддавалась, когда ее раздражал разговор.
После ее ухода баба перевел взгляд на нас. Он заметил, что мы с Мар-Мар стоим за диваном. Он никогда не хотел, чтобы мы расстраивались от их напряженных разговоров. Он подмигнул нам, хлопнул по ногам и сказал:
– Кто хочет забраться?
Мы обе бросились к нему. Он протянул руки и по одной помог нам влезть по его ногам, пока мы не добрались до шеи. Мы играли в игру со шрамом на его шее. Шрам был идеально круглым, безволосым и гладким. Мы пытались дотронуться до его центра, когда добирались до шеи. Он говорил нам, что центр шрама – самое щекотное место, и если нам удавалось его коснуться, он еще долго хихикал. Он прикрывал шрам одной рукой, придерживая нас другой. Мы боролись, пытаясь оторвать его руку и коснуться шрама. Мы всегда побеждали. Он смеялся и в ответ щекотал нас по животам.