Дом на солнечной улице
Шрифт:
– Оберни книги в повседневную одежду. Так они не погнутся и не будут болтаться в чемодане.
– Терпение, азизам. Ты хоть раз находил порванную книгу или разбитое стекло в упакованных мной чемоданах? – спросила мама.
– Никогда, – сказал он. Он заметил, что я иду к нему. – Сказка закончилась?
Я покачала головой.
– Баба, ты вернешься?
Он распахнул объятья, и я устроилась у него на коленях.
– Ты закончишь учить алфавит фарси и прилетишь ко мне.
Он был одет в шерстяной свитер, который осенью связала ему Азра. Я помню, как она вязала двумя нитями, смешивая слоновую кость и морскую волну. Цвет был такой привлекательный, что я не могла его забыть. Я спрашивала Азру, для кого этот свитер. Никогда бы не могла представить, что баба наденет его накануне отъезда.
– Баба, но я
– Но ты же быстро учишься, так? – сказал папа. – Почему бы тебе не читать самой, с маминой помощью? – Он подмигнул мне.
Маман бросила на меня взгляд, услышав, что мы говорим о ней. Она положила коричневое вельветовое пальто поверх обернутых книг и сложила его рукава. Мар-Мар выскочила из гостиной и споткнулась о пакет с сушеными финиками.
– Осторожней, Мар-Мар. Смотри под ноги, – сказала маман.
Она тут же поднялась и бросилась к нам. Баба прижал нас обеих к груди и по очереди поцеловал в лоб. Слабый запах его одеколона вызывал воспоминания о радостных моментах, когда мы забирались на его широкую грудь. Как мы хихикали, борясь и заваливая его на пол.
– Будьте хорошими девочками и слушайте маман, – прошептал он нам на уши. – Мы снова будем вместе до того еще, как созреют смоквы ака-джуна.
Я обвила его шею руками и коснулась шрама. Он казался глаже, чем когда-либо. Баба не стал закрывать шрам, как прежде – мы не играли. Мне нужно было ждать всю весну, чтобы доучить алфавит, закончить школу и поехать в Америку вместе с мамой и Мар-Мар. В персидском алфавите тридцать две буквы, и детям нужен был целый год, чтобы выучить разные их формы в начале, середине или конце слова. Они прятались и издевались над нами, меняя форму или теряя звук, когда слеплялись с другими буквами, чтобы стать словом. Фарси тяжело учить в детстве. Хоть баба и уверял, что мы встретимся снова, я переживала о его путешествии. «Сафар» в сказках ака-джуна означал путешествие, полное опасностей, и в моей шестилетней голове билась тревога, что баба попадет в плен во время сафара, или даже хуже, его убьет ифрит. Я верила, что дальние страны принадлежат уродливым созданиям, которые могут забрать у меня отца. Я не хотела, чтобы он уезжал.
10 февраля 1979-го – за день до Исламской революции – мы вернулись домой от ака-джуна. Ветер сдул туманный смог, который укрывал Тегеран каждую зиму. Небо было таким чистым, что издалека была видна гора Демавенд с шапочкой из чистого снега. Нам принадлежал комплекс из трехэтажных многоквартирных домов в районе Нармак на северо-востоке Тегерана. Баба сдавал две верхние квартиры, а мы жили на первом этаже, выходившем на общий двор. В тот день маман отвезла нас домой пораньше, потому что комендантский час начинался еще до вечера. Она не хотела надолго оставлять квартиру, чтобы соседи и арендаторы не начали ничего подозревать. Все в округе знали, что отец был высокопоставленным офицером в армии. В те дни люди подозревали, что высокопоставленные офицеры работают на разведку шаха, САВАК. Зловещий САВАК выискивал и задерживал противников монархии, заточая их в страшной тюрьме Тегерана, Эвине. Истории о молодых студентах и революционерах, которых жестоко секли кабелями и которым вырывали ногти во время допросов, всплывали на любом собрании. Никто не хотел иметь какие-либо связи с САВАКом – не говоря уже о том, чтобы баба на них работал.
Едва добравшись домой, маман в первую очередь избавилась от огромной картины с шахом в гостевой комнате. Она принесла острые ножницы из своего набора для шитья и вырезала холст из рамы.
Мар-Мар застонала, увидев, что маман режет лошадь.
– Почему ты режешь папин подарок? – спросила она. Она стояла возле рамы, гладя лошадь.
Маман положила ножницы на пол и обняла ее. Мар-Мар горько расплакалась. Маман погладила ее по голове и отвела челку от глаз.
– Нам больше нельзя хранить эту картину в доме, Мар-Мар.
– Почему?
– Это небезопасно, азизам. Сердитые люди могут сделать нам плохо за то, что она у нас в доме. Ты разве не слышала, как люди желают смерти шаху?
– Почему люди ненавидят шаха так сильно? – спросила я.
Она повернулась ко мне.
– Потому что думают, что он делал плохие вещи.
– Например? – спросила Мар-Мар.
– Например, убивал людей и крал их деньги для себя и своей семьи.
– Но ака-джун говорит, что у царей есть дворцы и драгоценности, – сказала Мар-Мар.
– А почему баба не думает так же? – спросила я.
– Люди разное говорят. Господь знает, правы ли они, – сказала маман. – Мар-Мар, не поможешь мне собрать кусочки? Мы можем оставить их, как головоломку, и ты с ними потом поиграешь. – Она подмигнула мне.
Мар-Мар кивнула и выпрыгнула из ее объятий. Маман вырезала холст, расправила картину на полу и аккуратно порезала ножницами на квадратики. Мар-Мар сложила их в стопку. Портрет шаха превратился в головоломку меньше чем за час.
Новое революционное радио весь вечер вещало о том, как армейские бараки и полицейские участки в городе один за другим переходят в руки народа. «Иран, Иран, Иран, земля крови, огня и смерти» играла раз за разом. Эта героическая песня стала символом сопротивления в сердцах и умах иранцев. У меня по телу бегали мурашки каждый раз, когда я ее слышала по радио. В ту ночь мы спали в огромной родительской кровати. Пустое место, где раньше лежал отец, было слишком заметным, и мы, сами того не замечая, пытались заполнить его. Маман положила Мар-Мар посередине, чтобы та не свалилась. Во сне она много ерзала и во время поездок не единожды падала с кровати. Маман закрыла все окна и задернула плотные цветастые шторы поверх полупрозрачной тюли, чтобы шум и свет снаружи нам не мешали. Я все равно не могла уснуть. Ожесточенные выкрики и звуки выстрелов с улицы будоражили меня. Я очнулась от полудремы. На стене напротив постели была решетчатая ночная лампа. Маман включала ее по ночам, и мне часто был виден ее голубой свет через полуприкрытую дверь, когда я ходила в туалет. В ту ночь вся комната сияла небесно-голубыми точками, рассыпанными по стенам. Я заметила, что маман сидит на краю кровати. На ней была шелковая ночная рубашка на тонких бретелях, и она качалась взад-вперед. Плечи сверкали в мягком свете, когда она двигалась. Я слышала, что она тихо плачет, сжимая в руках папину остроконечную фуражку. Она касалась подбородком верхушки фуражки, что-то нашептывая под нос. Она разговаривала с баба? Я не могла разобрать ее слов. Она вцепилась в края фуражки и поднесла ее к губам. Она скучала по баба так же сильно, как я? Она поцеловала фуражку и убрала ее в комод, в котором баба хранил форму. В тот момент я поняла, что никогда не видела, чтобы родители целовались или обнимались у нас на глазах.
На следующее утро маман разбудила нас с Мар-Мар и велела одеваться, чтобы поехать в дом ака-джуна. Мар-Мар вредничала и не хотела вставать, но мысль о том, чтобы вернуться к ака-джуну, выдернула меня из постели. Маман припарковала свой «Жук» во дворе. Она взяла собранные накануне вечером сумки и вышла, чтобы отнести их в машину.
Мы все еще были в ее спальне, когда она спешно вернулась в дом, швырнула сумки на пол и быстро захлопнула за собой дверь. Мы поспешили в гостиную узнать, что случилось. Она стояла, упершись лбом в дверь и пытаясь перевести дыхание. Лицо у нее по цвету сравнялось с белой краской, которой дверь была выкрашена. Над бровями собрались жемчужинки пота. Она закрыла замок дрожащими руками.
– Маман, что случилось?
Она кинула на меня быстрый взгляд и попыталась спрятать руки.
– Ничего, азизам. Иди завтракать. Я положила бутерброды с маслом на тарелку.
Она отвела нас в кухню. Усадив меня с Мар-Мар за стол, она налила нам немного молока и поспешила обратно в гостиную. Она совсем забыла, что Мар-Мар пила только шоколадное молоко. Мар-Мар начала ныть, но маман не обращала на нее внимания. Я никогда еще не видела ее настолько напряженной и тревожной.
– Что-то не так, Мар-Мар. – Я выпила молоко большими глотками. – Надо выяснить что.