Дом на улице Овражной
Шрифт:
Возле нашего дома я вдруг увидел, как от фонаря отделилась какая-то фигура и вперевалочку двинулась ко мне.
Сердце екнуло от недобрых предчувствий. Да, так и есть: Колька Поскакалов!..
— Ты где пропадаешь? — накинулся он на меня. — Полчаса тебя дожидаюсь.
— Я у Лешки был… Мы пленку проявляли…
— Пленку проявляли! Нашел время. Пошли со мной.
— Куда?
— Ты еще поспрашивай! Сказано — пошли, значит иди.
Голос у Кольки прямо дрожал от ярости. И мне стало вдруг так страшно, что я покорно поплелся за ним.
На этот раз мы не заходили к Петру Терентьевичу, а свернули только в Купавинский переулок. Там, велев мне подождать на скамейке, Колька исчез и через несколько минут вернулся вдвоем с Петькой Чурбаковым. У обоих в руках были свертки.
Я думал, что мы пойдем куда-нибудь в другое место, а не в тот дом, где были в прошлый раз. Но нам опять пришлось пересечь пустырь, и так же, как тогда, Колька постучал — два раза и, немного погодя, еще один. Нас снова встретил Цыпленочкин, и спустя часа полтора или два мы уже возвращались в город, сгибаясь под тяжестью мешков.
На этот раз я решил все же узнать, что там спрятано, и потихоньку пощупал свой мешок. По-моему, там были башмаки. Пальцы мои наткнулись сперва на носок ботинка, а потом на каблук. Это открытие почему-то немного успокоило меня. Может быть, в том, что мы делаем, нет ничего страшного?!
Как и прошлый раз, старый продавец из универмага принял от нас мешки и всем роздал по пятидесятирублевой бумажке.
Я вернулся домой разбитый и усталый. Снова стали одолевать меня беспокойные мысли. Конечно, может быть, Петр Терентьевич и Цыпленочкин и не шпионы. Но почему же все-таки они держат свои дела в такой тайне? Нет, тут что-то не чисто. Внезапно тревогой кольнула меня догадка. А что, если вся эта компания какие-нибудь опасные жулики или воры? Может быть, по ночам они грабят на темных улицах прохожих и снимают с них башмаки? Нет, это было мало похоже на правду. Эх, если бы можно было кому-нибудь рассказать обо всем!.. Но я помнил угрозу Кольки Поскакалова и даже вздрогнул, представив, как он расправится со мной, если я проболтаюсь.
В воскресенье мы вместе с Лешкой опять ездили в зверинец. Он снова фотографировал меня у клеток. Но вдруг возле клетки с рысью его лицо озабоченно сморщилось. Он стал трясти аппарат, что-то крутить и, наконец, испуганно сказал, что аппарат, наверное, сломался.
— Не протягивается пленка… Застревает… И счетчик не работает…
Так и пришлось уехать из зверинца, не досняв половины зверей.
Наутро Лешка пришел в класс мрачный.
— Испортился аппарат, — сказал он. — Я его разбирать стал, уже почти нашел, в чем дело… А он обратно не собирается… В мастерскую отдавать надо. Вот не везет! Наверное, к сбору еще и не починят.
До концерта оставалось три дня, когда Костя Веселовский сказал мне на перемене:
— Придумал, что ты будешь делать.
— Что?
— Вести программу. Номера объявлять.
— Номера? Да я никогда в жизни не объявлял!
— Мало ли что! — холодно проговорил Веселовский. — Я вот, например, петь совсем не умею. А как сказала нам в лагере вожатая: «Веселовский запевает!» — так запел! Не хуже, чем в Большом театре. Значит, я отмечаю, — сказал он, не дав мне даже возразить. — Конферансье — Кулагин.
Глава семнадцатая
Весь день бродил я за Костей и уверял его, что ничего у меня не получится и что вести концерты я не умею. Но разве ему что-нибудь докажешь? Уперся — и ни в какую.
— Это поручение совета отряда. Значит, должен выполнить. А вместо того чтобы отвиливать, лучше изучай образцы. Тарапуньку и Штепселя, Мирова и Новицкого… А то еще, помнишь, летом к нам из Свердловска двое приезжали, выступали в парке?
Но когда же мне было изучать образцы, если до концерта осталось всего три дня? Потом вдруг меня осенило.
— Костя! — сказал я. — А ведь Тарапунька и Штепсель — их двое. И Миров с Новицким тоже. Можно, я Лешку Веревкина возьму в помощники? У него все равно аппарат испортился, а стихи учить или песню уже времени нет.
— Бери Лешку, — ответил Веселовский. — Хочешь, я сам с ним поговорю?
— Не надо. Я только передам, будто бы ты или Никита велели!
А Лешка хорош! Назвался еще лучшим другом! Как услыхал, что нам надо вдвоем объявлять номера, сразу стал выкручиваться. То у него бабушка заболела, то он собирается в авиамодельный кружок записаться… Но я ему прямо сказал:
— Ты, Лешка, лучше не ври. Ничем у тебя бабушка не заболела. А в кружок записывайся, сколько хочешь. Тебе же не месяц тренироваться — номера на сцене объявлять.
Веревкин вздохнул и согласился.
Мы долго обсуждали, как нам лучше вести программу.
— Давай лучше так, — сказал он, когда я вспомнил про Тарапуньку и Штепселя. — Давай лучше не как Тарапунька и Штепсель, а как Вадим Синявский и Николай Озеров: полконцерта ты будешь объявлять, а полконцерта — я.
— Ну, Лешка, это, по-моему, просто скучно получится. Ведь это концерт, а не футбольный матч.
— Мало ли что скучно! Нам совет отряда задания не давал, чтобы все с хохоту померли. Главное, надо объявлять погромче, вот так. — Тут он подпрыгнул, выпучил глаза и заорал: — Выступает выдающийся акробат нашего класса Борис Кобылин!
— Вот здорово! — обрадовался я. — У тебя, Лешка, очень здорово получается. Лучше, знаешь, ты один и объявляй. А я тебе из-за занавеса буду подсказывать.
— Вот еще! — встопорщился Веревкин. — Во-первых, не ты у меня помощник, а я у тебя. Верно? Значит, я помогать должен. И подсказываю я лучше. Помнишь, на ботанике подсказывал?
— Еще бы не помнить. Это ведь из-за твоей подсказки мне Анна Ивановна двойку поставила.
— Ну да! Всегда ты на других сваливаешь. Выучил бы урок получше, не сел бы в лужу со своей кочерыжкой!
— Ладно уж, — миролюбиво сказал я. — Не время сейчас ругаться. Только один я объявлять не буду. Лучше вместе.
— Хором?
— Зачем хором? Вечно ты придумаешь. Просто один номер ты, другой я.
Мы с полчаса спорили, охрипли, устали и, наконец, решили: будь что будет.
Концерт подготовили длиннющий, в два отделения. Пригласили шестой «Б» и оба пятых класса. А Костя сообщил по секрету, что они с Никитой приготовили такой сюрприз, что все ахнут.