Дом на улице Овражной
Шрифт:
— За грубость удаляю тебя с поля на две минуты.
— Да какая же грубость? Я нечаянно!
— Не задерживай игру и не спорь с судьей.
Я вздохнул и понуро покатил с поля.
— Это все из-за тебя! — сердито отругал я Женьку. — Машет всякими бумажками.
— Да ты читай! — Женька сунул мне бумагу под нос, не обращая даже внимания на то, что я ворчу.
— Чего там еще?
Я взял у него листок и прочитал первую строчку: «Хабаровск, 1 марта».
— Это я от дяди Юры получил, — хвастливо объявил Лешка. — Авиапочтой. Ты читай, читай.
Еще ничего не понимая, я пробежал глазами по строчкам: «Здравствуй, дорогой племянник! Получил твое письмо и фотографию…»
— Какое письмо? Какую фотографию?
— Я моему дяде послал фотокарточку Ольги Русаковой в конверте, — объяснил Лешка и вдруг покраснел. — Ты здесь не читай. Он про ошибки пишет. А ты вот отсюда…
Но дочитать письмо тут же до конца мне не удалось.
— Кулагин, твой штраф кончился, — услышал я голос Димы Федорова. — Выходи на поле и вступай в игру.
Нет, положительно в этот день мне не везло. Как только я вышел на лед и ударил клюшкой по шайбе, которую мне послал Борька Кобылин, лопнул шнурок на моем ботинке. Судья опять остановил игру.
Другого шнурка у меня не было. Кто же мог думать, что он порвется! Я спросил, нет ли шнурка у запасного нашей команды — Вани Голубцова, но он так сильно замотал головой, что я понял сразу: ему очень хочется самому поиграть, и, если даже был у него шнурок, он бы мне все равно его не отдал.
— Ладно, иди ты, — вздохнул я и заковылял к Женьке, Лешке и Ваське Русакову, которые все еще наперебой спорили о чем-то над письмом Лешкиного дяди.
— Давайте, что ли, почитаю, — сказал я. — Все равно больше не смогу играть.
Глава двадцать седьмая
«Здравствуй, дорогой племянник! — писал Лешке его дядя. — Получил твое письмо и фотографию. Должен тебе сказать, что фотография меня порадовала больше письма. Все-таки слово „разыскивали“ надо бы писать через „а“, а вводные предложения выделять запятыми. Но вот за рассказ о том, как ваши ребята — Женя и Сережа — нашли дом, где жила Ольга Ивановна Русакова, спасибо. Ведь давным-давно, еще в двадцать втором году, когда били мы белых на Дальнем Востоке, довелось мне встретить Ольгу Русакову и воевать с ней рядом…»
Должно быть, глаза у меня были совершенно очумелые, когда я тут оторвался от письма и посмотрел на Женьку, на Лешку и на Ваську.
— Ты дальше читай, дальше! — торопил меня Женька.
Но я и сам уже, без его понуканий впился глазами в мелкие, не очень разборчивые буквы.
«Было это в феврале месяце, в 1922 году. Позади нас, партизан и красноармейцев, лежала громадная Сибирь, а впереди маленькая станция Волочаевка — путь к Хабаровску и ко всему Приморью. Не хотели белые этой станции отдавать, укрепились на ней, бронепоезд подвели, а у Волочаевки взорвали и сожгли мосты.
Первый раз встретил я Ольгу Русакову недалеко от Волочаевки, на железнодорожной станции Ольгохта. Нашему партизанскому отряду поручило командование эту станцию от белых защищать. А насели на нее белогвардейцы тучей. Кажется, и помощи-то ждать неоткуда. Лежим мы на насыпи с винтовками, а сами уж и к смерти готовимся. Понятно, ничем на голом полотне не укрыться. „Ну, говорю, ребята, до последнего все погибнем, а врага тоже поколотим, пока сил хватит“. Тут и выскочили из тумана прямо к нам какие-то люди. Мы было, не разобравшись, огонь по ним открыли. А потом видим, наши!.. И впереди женщина бежит. Шинель перетянута туго, маузер в руке, на груди красный бант. „Здравствуйте, — говорит, — я — Русакова, комиссар полка. Командир батальона ранен. Приняла команду“.
Вот так и познакомился я с Ольгой Ивановной Русаковой. Отбили мы с ее батальоном атаку белых. Командовать она умела! Я, на что с Красной Армией всю Сибирь прошел, и то перед ней мальчишкой себя чувствовал. Будто ученик какой-нибудь. Ведь я тогда не знал, что она еще в 1905 году баррикадными боями руководила.
В тот же вечер встретил я Русакову в штабе.
— Побратались мы с вами, товарищ Веревкин, — говорит она.
— Побратались, — отвечаю.
— Теперь — на Волочаевку.
— На Волочаевку!
Вскоре приказ пришел — брать Волочаевку. Только не легкое это оказалось дело. Открыли белые такой огонь, что мы к станции и пробиться не смогли. Будто невиданная снежная метель поднялась тогда над землею. Все перемешалось от пальбы. Не разобрать, где свои, где чужие. Падают, неподвижно застывают в сугробах красноармейцы. Криков не слышно от грома. И в том месте, где рванул снаряд, черная яма остается, глубокая, как могила.
Отступили мы на запад. Видно, не в лоб, не напрямую надо брать Волочаевку, а обойти ее с севера и с юга. Так и командующий решил. Двинулся наш отряд в обход поздней февральской ночью по глубокому снегу к деревне Нижне-Спасская.
Не знаю, далеко ли мы от железной дороги отошли, только вдруг поднялся буран. Свистит ветер, с ног сбивает. На усах сосульки намерзли. А с нами ведь еще пушки. Их тоже тащить надо, лошадям помогать.
Светать стало. И вдруг — прямо из метели — вырвались на нас белые. Было это так неожиданно, что и они и мы остановились друг против друга — растерялись. Наш командир первым опомнился. Раздалась команда: „Развернуть орудия, по белым гадам прямой наводкой — огонь!..“ И ударили наши пушки. Метров на тридцать, не дальше, били. Никогда раньше не думал я, что можно из полевых орудий, будто из винтовок простых, стрелять. Да делать больше было нечего. Единственное, что могло нас спасти, — это страху на врага нагнать. И ведь испугались белогвардейцы, смешались, побежали.
Только нельзя так долго из пушек стрелять. Это тебе не пулеметы. Разобрались белые, что нас меньше, чем их, и давай обходить наш отряд с двух сторон. Тут и их орудия заговорили. Затрещали винтовки. Справа, слева, сзади разворотило снег взрывами. Один боец упал, застонал другой. С меня пулей шапку сорвало. Затоптались наши на месте. И тут снова увидел я Ольгу Русакову. Она появилась внезапно из метели, вся облепленная снегом, в своей туго перепоясанной шинели, с маузером в руке: „Вперед, товарищи! За мной! Нам на помощь идут кавалеристы!“