Дом обреченных
Шрифт:
— Тебе не стоило сюда возвращаться, Лейла…
— Ну что ж, я вернулась, и этого уже не поправить. И я намерена пойти дальше и вернуть себе память. Какой бы ужасной она ни была, но она моя по праву.
— Этого может никогда не случиться, Лейла.
— Случится. Я знаю, что случится.
— Никто из нас не станет тебе помогать.
Как хорошо я это знала! И в первую очередь никогда не станет помогать тетя Анна. Колин теперь против меня. Марта обижена. А Тео — какова его позиция? Придется возвращать себе память, рассчитывая на собственные
— Как же ты собираешься пробудить воспоминания, которые крепко заперты у тебя в сознании и не хотят выходить наружу?
Я взглянула на дядю Генри со всем самообладанием, на какое только была способна.
— Я сделаю это, отправившись завтра в рощу.
Глава 7
Он сидел, долгое время ошеломленно уставившись на меня, и я уже спрашивала себя, слышал ли он. Наконец дядя пришел в себя:
— Ты не должна ходить в рощу, Лейла. Никогда.
Как, должно быть, он похож на моего отца — лицом, движениями, звуком голоса. При обычных обстоятельствах я бы любила этого человека с его прекрасными седыми волосами и элегантным костюмом, у которого такие же, как у меня, глаза и подбородок. Но теперь это уже невозможно до тех пор, пока я опасаюсь его, испытывая ужас перед тем, насколько далеко он может зайти, защищая интересы своего семейства. Дядя Генри никогда не стал бы мне вредить, в этом я была уверена, но его противодействие могло принести мне много неприятностей.
— Я пойду туда, потому что должна это сделать.
— Но зачем? — вдруг взорвался он. — Для чего?
— Мне надо вспомнить.
— Я знаю, что ты замышляешь, Лейла. Я знаю, что будет потом. Объявив своего отца невиновным, ты переложишь вину на остальных членов этого дома. Ты обвиняешь Пембертонов в убийстве!
— Мой отец был Пембертоном, и вы все легко обвинили его!
— Это другое. Он был одержим лихорадкой и бредом.
— Как это удобно для всех вас. Но я в это не верю.
— А мотивы? Каковы мотивы? Твои намеки Марте на то, что среди нас идет ожесточенная вражда из-за денег, просто отвратительны. Как это низко и вульгарно с твоей стороны!
Меня задело за живое. Для него объявить моего беззащитного отца убийцей было благородным и справедливым. Но, обвинив одного из них в том же самом, я опускалась до вульгарности.
— Другого пути нет. Я должна завтра пойти в рощу.
Дядя Генри, казалось, ушел в себя. Я не могла представить, как много он принял лауданума или почему он его принял, но я знала, что это мощный анальгетик. Он положил ладонь на лоб.
— Это еще хуже, чем раньше.
— Что хуже, дядя?
— Головная боль. О, Лейла, какая головная боль, какой отвратительной может она быть!
Я смотрела на дядю в легкой тревоге.
— Сколько лауданума вы приняли, дядя?
— Гм? — Его взгляд блуждал. Он не способен был сфокусироваться. — Анна дает мне его с чаем. Теперь его нужно гораздо больше. Этот проклятый ветер создает ужасные сквозняки по всему дому,
— Понимаю… Скажите мне, дядя Генри, а мой отец страдал от них?
— От чего? О, мне пора идти. Мама всегда желает видеть меня перед тем, как отойти ко сну.
— Бабушка может немного подождать.
Тут он усмехнулся.
— Как мало ты еще знаешь, зайка. Никто не смеет заставлять ждать Абигайль Пембертон! — Он поднялся на неустойчивых ногах и машинально опустил ладонь мне на плечо. — Лейла, возвращайся в Лондон, пока можешь.
— Я так не думаю, дядя. Не сейчас…
Когда он обрел равновесие, его глаза вновь обшарили комнату, и я увидела, как они остановились на моем неоконченном письме Эдварду.
— Пишешь кому-то?
— Нет, — солгала я, — просто набрасываю некоторые мысли для дневника. Ветер вдохновляет меня…
— А мне он приносит проклятые боли! — Дядя Генри вдруг стал робким. — Прости мне мои выражения, зайка, но моя голова раскалывается. Мы сможем еще поговорить утром, если ты будешь чувствовать себя лучше.
— Но я прекрасно себя чувствую.
— Проводи меня к двери, хорошо? Я немного теряю равновесие.
Я вела его, словно он был калекой. Вероятно, лекарство он принял прямо перед тем, как идти ко мне, поскольку теперь эффект, казалось, усиливается. У двери он остановился, его глаза блуждали по моему лицу. Как отчаянно мне хотелось быть любимой этим человеком, который мог бы быть моим отцом, но он сделал это невозможным, так же, как и бабушка Абигайль, любви которой я так искала.
— Спи хорошо, зайка.
— Доброй ночи, дядя Генри! — Я поцеловала его в щеку, но он не заметил этого. Наблюдая, как он, пошатываясь, бредет по освещенному свечой коридору, пока он не добрался до своей двери, я почувствовала, как на меня накатила мощная волна отчаяния. Дядя Генри действительно выглядел трагической фигурой. По каким-то причинам — деспотичная мать, его бессилие как главы дома или его изнурительные головные боли — мой дядя не мог быть для меня источником сил.
Вернувшись в свою комнату и тяжело привалившись к двери, я спрашивала себя, как мне все это вынести. Бабушка Абигайль отказалась от меня, дядя Генри не оправдал моих надежд, Марта сердилась, а Колин вообще был не в счет, ни в каком смысле. Кто же еще? Тетя Анна? Нет, она склоняется перед волей бабушки еще с большей легкостью, чем даже ее супруг. Тео? Нет, для него более логичным будет встать на сторону своих родителей.
Кто же тогда?
Я раздумывала, проходя по ковру, краем глаза наблюдая за последними тлеющими углями в камине, и позволила себе подойти к окнам. К тем самым окнам, которые отделяли мир здоровых и держали нас взаперти. Тех окон, через которые можно видеть неистовство природы, не страдая от него. Как разумно было бы мне сейчас вернуться в Лондон и занять свое место рядом с Эдвардом! Но ведь любовь, ненависть и скорбь не способствуют здравомыслию. Логику сердца нельзя объяснить.