Дом одинокого молодого человека: Французские писатели о молодежи
Шрифт:
— Знаешь, какую наглую выходку позволил себе сегодня этот Ренар? — перебивает ее отец.
Мальчик вздыхает, опускает голову, вновь берет вилку в руку и, прижав ее зубцом к краю тарелки, сбрасывает наколотый на него капустный шарик. Затем, зажав вилку в кулаке, вертикально, как волшебную палочку, он «колдует» ею над овощами, плавающими в густом темном соусе. Секунду примеривается, затем с размаху пронзает ни в чем не повинный кочешок — пусть поплатится за остальных. С легким металлическим скрежетом зубцы вилки упираются в тарелку. Тыльной стороной другой ладони малыш откидывает назад упавшую на глаза прядь волос и поднимает голову.
— …и что в моем советском раю я давным-давно попал бы в ГУЛАГ за невыполнение нормы, — продолжает отец. — Ну, можешь себе представить?
— Что такое ГУЛАГ? — спрашивает мальчик.
— Место, куда ты отправишься, если с молниеносной быстротой не покончишь с едой, — отвечает отец. — Налей-ка мне рюмочку, дорогая.
Но «дорогая» не слышит. Открыв рот, она завороженно смотрит на экран.
Президент улыбается. На лице ни малейшей напряженности. Хотя его отовсюду предупреждали об опасности. Но он решительно и невозмутимо отвечал, что риск относится к издержкам его ремесла. Так же, как предусмотренный протоколом костюм, в котором он должен появляться всегда — и под проливным дождем, и в сибирский мороз. Стоя в открытой машине, президент приветствует толпу. Его охранники с напускным безразличием, но очень пристально следят за окружающими и, держа руку в кармане с револьвером, суетятся вокруг машины. Восторженная толпа размахивает знаменами, платками, флажками, букетами цветов, фотоаппаратами, косынками, зонтиками, подзорными трубами, шляпами, а один — ручной гранатой. Секунда — и машину президента слегка заносит, затем она взрывается. Камера сразу попадает в людской водоворот, операторы, видимо, пытаются оттеснить наседающую толпу, так как в объективе мелькают чрезмерно увеличенные лица обезумевших орущих людей, а на заднем плане, на фоне всеобщей паники угадываются распростертые тела и фигуры телохранителей, пытающихся вытащить из горящей машины нечто, напоминающее окровавленных поломанных марионеток. И снова на экране те же кадры, но уже в замедленном темпе. Затем опять появляется комментатор и, стараясь не выдать откровенного торжества на лице, сообщает, что некий кинолюбитель, «не подозревая, что послужит Истории», снял все происходящее с другого ракурса, и благодаря ему можно увидеть случившееся в деталях. Действительно, на сей раз президент снят с верхней точки, как будто тот, кто его снимал, находился на невысокой стене или в кроне дерева. Отсюда лучше виден лысеющий лоб президента. Камера кинолюбителя, подрагивая, следует за автомобилем, который медленно продвигается вперед в кольце телохранителей. Время от времени президент поднимает правую руку, затем опускает ее, снова поднимает, с улыбкой поворачивается то влево, то вправо к толпе. И вдруг замирает, руки у него повисают вдоль тела, голова опущена, как будто он пристально смотрит под ноги, удивившись тому, что оба шнурка на ботинках развязаны или брюки расстегнуты. В ту же секунду — этого почти не видно было в первом варианте — телохранитель бросился внутрь машины, прикрыл собой президента и попытался уложить его на сиденье, загородив собственным телом. Затем — взрыв. Кадры, снятые сверху, все же производят меньшее впечатление, потому что давит перспектива, к тому же сбоку не очень ясно видно лобовое стекло, по которому стекает мозг убитого шофера.
— С ума сойти, — шепчет мать, а на экране вновь медленно проплывают кадры второго фпльма. — Теперь и дня не проходит, чтобы где-нибудь…
— М-м-мда, — говорит отец. — Я сказал ему, м-м-месье, вы хоть и мастер, но все же здесь не Чили и не Аргентина, и у нас члены профсоюза пока еще не валяются с выпотрошенными кишками на дне реки. Хорошо я его отделал, а?
Мать качает головой. Малыш сидит неподвижно, держа вилку на весу. Внимательно проследив за ходом покушения, он спрашивает, умер ли президент.
— Займись лучше капустой, — отвечает мать.
— Я не люблю… — пытается возразить мальчик.
— Что? — кричит отец.
— Ничего, — отвечает ребенок. — Я так просто.
Капуста по-прежнему болтается на зубце вилки, будто засохшая липкая улитка. Мальчик подносит вилку ко рту, поглядев на капусту, осторожно захватывает ее зубами и миллиметр за миллиметром проталкивает в рот.
Справившись с этим, он кладет вилку и теперь с невероятными мучениями пытается протолкнуть еду дальше — на глазах у него появляются слезы. Наконец, слегка икнув, малыш заглатывает кочешок. Целиком. Затем снова берет в руку вилку и вонзает ее в следующий кусок с такой силой, что металл скользит по стеклу и капуста падает на пол.
— Все это плохо кончится, — говорит отец.
— Ты что делаешь? — вспыхивает мать. — С ума, что ли, сошел?..
Зловещий моросящий дождик. Сумерки. Скверная погода. Мрачную картину дополняет длинная светящаяся змея приплюснутых одна к другой машин. Блестит бетонная мостовая. Мелькают желтые, синие, красные фары карет «скорой помощи», полицейских микроавтобусов. Крупным планом — две глубокие петляющие колеи от шип, которые упираются в разделительную бровку. Нетрудно представить себе, какая там свалка. Люди, некоторые в блестящих непромокаемых плащах, сгибаясь под порывами ветра и дождя, разбегаются во все стороны. Самым крупным планом — тряпка; ею вытирают усеянный каплями дождя объектив. Двое полицейских на корточках растягивают длинную металлическую ленту — что-то измеряют. Никаких тел — полицейские ведь не служащие похоронного бюро, каждому свое, черт возьми. Парни в белых одеждах, подхватив с двух сторон носилки, быстро удаляются в сторону машины с красным крестом. Восковые лица двух растерянных людей — их, кажется, уже ничто ни с чем не связывает, — обращены куда-то в пустоту, прямо вперед. Чуть подальше кто-то бледный как полотно (шофер?) разговаривает с офицером полиции, сильно размахивая правой рукой. Теперь камера отыскивает автобус. Мотор сплюснут в гармошку. Шины полопались. Резина и пластик расплавились. Сиденья покорежены. Повсюду валяются или плавают в лужах книги и тетради. Продвигаясь к хвосту автобуса, камера на секунду замерла над десятком белых промокших простыней, аккуратно расстеленных на обочине; из-под них высовываются маленькие ножки, на одной из них нет туфельки, у другой отсутствует ступня. План — на заднее стекло машины. За стеклом — покосившаяся планка с надписью: «Перевозка детей».
«С ума сойти…» — шепчет мать.
Мальчик, в начале репортажа собравшийся было поднять капусту с пола, так и замер в полусогнутом положении с опущенной вниз рукой; щека его почти касалась стола, лицо было повернуто к экрану. Но вот кочешок уже поднят, торчит между большим и указательным пальцами малыша. Стиснув зубы, он секунду разглядывает его, в нерешительности бросает взгляд то на отца, то на мать и наконец, разжав пальцы, бросает капусту с высоты в тарелку, так что капли жира, брызнув на скатерть, образуют на ней «созвездие пятен».
— Ты нарочно это сделал! — кричит мать. — Нарочно! Я ведь только утром постелила чистую скатерть!.. Ну за что бог наказал меня таким ребенком?.. Пьер, ну, Пьер, ты это видел?..
— Получишь оплеуху, — коротко и невозмутимо изрекает отец, не глядя на мальчика.
Голос переводчицы звучит, пожалуй, слишком манерно в данной ситуации. На ней изысканный костюм, и, наверное, она благоухает роскошными духами, тогда как старушка в трауре, чьи слова она переводит («все потеряно, все… за одну секунду я… и мой муж… оба сына… моя малышка»), закутана в традиционный блестящий мешок для хранения картофеля — местные женщины, видимо, носят их вместо платья, и от этой одежды скорее всего пахнет козьим молоком, фукусом, святой водой и нищетой. Нисколько не смущаясь, невозмутимым голосом переводчица продолжает излагать монотонную и вместе с тем сбивчивую речь старой женщины. Мужчины (военные?), обмотав лица платками и вооружившись лопатами, кирками и железными прутьями, расчищают огромную кучу камней; балок и строительного мусора, вблизи которой бродят тощие как скелет собаки, подползают к ней на брюхе, затем, если кто-нибудь из людей грозит им лопатой, опустив голову и поджав хвост, отскакивают назад, снова и снова повторяя свой обходной маневр. Все окутано матовой дымкой, и при таком освещении кажется, что беспощадное солнце нависло над городом. Время от времени тот или другой из спасателей наклоняется (микрофонов вблизи нет, и его возгласов не слышно), достает что-то (коляску с погнувшимися колесами, кастрюлю, часть одежды, мебели, безделушку) и бросает все это сверху вниз. Панорама местности, снятая с самолета или вертолета, позволяет теперь увидеть, что практически весь район опустошен землетрясением. Затем камера вновь обращается к группе, занятой расчисткой обломков, и в этот момент один из мужчин энергичными жестами подзывает других своих товарищей. Они торопятся к нему изо всех сил, с трудом перелезая через камни и балки, кое-где карабкаясь по-обезьяньи на четвереньках, чтобы хоть как-то, но продвигаться вперед. Оператор старается не отстать и догоняет группу, когда все уже стоят наверху, кругом, и что-то разглядывают, но что именно, пока не видно. Камера, будто осознав это, разрывает круг (резко оттолкнув одного из стоящих людей, плечо которого на мгновение попадает в объектив, наполовину закрыв его, и нацеливается на землю). По правде говоря, ничего особенного там не оказалось. Всего-навсего между двумя каменными блоками торчит почерневшая рука, зажатый кулак которой обращен к небу.
— Господи, — говорит мать, — это же…
— Ну понятно, с ума сойти, — прерывает ее отец. — Ты только и знаешь, что повторять одно и то же… Другого ничего не можешь придумать?
— Ну а ты-то каков! Если тебя отчитал начальник, значит, надо…
— Меня? — заорал отец. — Меня отчитал этот…?
Он грохнул стаканом по столу с такой силой, что выплеснулось вино, забрызгав скатерть.
— Скатерть, — застонала мать. — Только утром постелила… А ты, — воскликнула она, резко повернувшись к мальчику, — кончишь ты, наконец, свои фокусы?
Малыш, не шелохнувшись, следил за хроникой землетрясения. Только губы у него чуть задрожали, когда крупным планом показали полусгнившую руку. Затем мальчик снова уткнулся носом в стол, и, пока родители пререкались между собой, он, облокотившись на стол и подперев ладонью левую щеку, развлекался тем, что раскладывал кусочки капусты короной вокруг тарелки. От окрика матери малыш вздрогнул, поднял глаза и заявил, что больше не голоден.
— Я наелся! — повторил он, напрягая голос.
— Не кричи так, пожалуйста! — одернула его мать. — И убери локоть со стола. Ты что, среди дикарей живешь?
— Послушай, — заговорил отец, не переставая жевать и указывая на экран, — семнадцать миллионов детей умрут от голода только в нынешнем году, а ты…
— Я не хочу больше есть, — снова сказал мальчик и всхлипнул. Рукояткой вилки, вертикально зажатой в кулаке, он трижды стукнул по столу: — Я не голоден! Не хочу есть! Не хочу!
— Этот ребенок иногда просто невыносим, — вздыхает мать. — Пьер, сделай что-нибудь.
— Ну так вот, — кричит отец, — нам это уже надоело, хватит! Даю тебе три минуты, и чтоб все доел, иначе… А теперь помолчите немного: спортивные новости…