Дом одинокого молодого человека: Французские писатели о молодежи
Шрифт:
Пока же звонок на перемену фиксирует его поражение: выйдя из-под его надзора, смешавшись с остальными, ученики дают выход накопившейся за урок энергии. Наконец-то они принадлежат самим себе. В одно из воскресений, поскольку Элен выразила такое желание, Дени свозил ее к своим родителям. Два часа езды по автостраде, затем перед глазами внезапно возникает пустырь, на котором несколько разбросанных в беспорядке и как бы взаимозаменяемых крупнопанельных домов создают впечатление грубо сработанного детского конструктора. Дени, сердясь, ловил себя на мысли, что стыдится встречавшихся им на пути шумных ватаг детей, тех самых детей, которые, окажись они вдруг в его классе, были бы ему скорее симпатичны. Если бы их поездка состоялась два года назад, Элен увидела бы гораздо более оборванных ребятишек: его родители жили тогда в большом шахтерском поселке, но потом, получив на работе травму и не сумев оправиться от нее в полной мере, отец добился места муниципального служащего, что явилось причиной их переезда. Новая чистая работа и получение квартиры в блочном доме стали для семьи символом приобщения к классу буржуазии. И все же в то воскресенье Дени предпочел бы скорее
Такого нагромождения безделушек на мраморной крышке буфета он не помнил. А Элен, обычно умевшая щадить его самолюбие, тут с восхищением разглядывала семейные фотографии в альбомах, горшки с какими-то вычурными цветами и розоватые бонбоньерки, с ангелочками на крышках. И чем больше она восторгалась, тем больше мать Дени их ей показывала. В конце концов, не удержавшись, она увела ее в спальню, чтобы приобщить ее к последним семейным тайнам, отчего муки Дени, окончательно утратившего контроль над разговором двух женщин, еще больше усилились. Рядом застыли с разинутыми ртами два маленьких брата, а пришедшие по случаю его приезда сестра и шурин выводили его из себя своими ласковыми похлопываниями и восторженным кудахтаньем. За столом сидели очень тесно. Г-жа Маджера поставила маленькие тарелки на большие. Элен должна была есть, потому что все продукты свежие, к тому же ей, такой тоненькой, нечего бояться, что она располнеет. Когда г-н Маджера захотел дотянуться до буфета, чтобы налить в рюмки ликеру, им пришлось прижаться животами к столу. Самый меньший брат дулся, потому что ему хотелось посмотреть по телевизору какой-то матч; Элен обнаружила неожиданный интерес к футболу, но отец заявил, что при гостях телевизор включать неприлично. Сцена завершилась пощечиной и ревом. Наконец Дени, ко всеобщему удивлению, заявил, что им нужно вернуться в Париж до наступления темноты.
Тот вечер оказался отмеченным их первой ссорой. Элен сказала ему, что его холодность в отношении таких милых родителей отвратительна и что она хотела бы иметь таких родителей, а Дени упрекал ее в том, что она подобно этакой даме из благотворительного общества одаривала своими улыбками и милостями людей, чью вульгарность она в глубине души, конечно же, не могла не презирать. По крайней мере, именно так по истечении времени видится ему тот внезапно разделивший их барьер. Однако ссора была бы совсем ничтожной, если бы они могли высказать взаимные упреки, но все осложнилось из-за разного рода уверток и недомыслий. Поскольку спор продолжался даже и в постели, Дени поначалу даже испытал какое-то двусмысленное удовольствие оттого, что их совместная жизнь пустила корни в рутине обыденной жизни, отнюдь не застрахованной от семейных сцен. Позже у него возникло ощущение неизгладимой горечи, связанное с тем, что он предал своих родителей и разрушил представление о цельности своей натуры, сложившейся в сознании Элен. Он вдруг получает удар мячом прямо в живот. Невозмутимо схватив мяч, он точным броском отправляет его прямо в гущу детей. Никто не извинился. Магия школьного двора на одно мгновение возвращает его в мир живых людей.
IV
Поскольку одну-две ночи в неделю Элен позволяла себе проводить в Париже, Дени был избавлен от необходимости излишне часто встречаться с ее родителями. Хотя дочь и не вдавалась в подробности относительно своего времяпрепровождения, для г-на и г-жи Деруссо причина ее отсутствий тайны, естественно, не составляла, а раз так, то визиты Дени можно было расценивать как своего рода вызов. Однако приходил ли он просто навестить Элен или же провожал ее домой, делал он это отнюдь не с легким сердцем. Путь от бульвара Вязов, где он оставлял свою машину, до маленькой улицы Пастера, превращался для него в настоящую голгофу, казавшуюся ему неизбежной в той мере, в какой борьба за обладание эмансипированной студенткой становилась и борьбой за отпрыска враждебной ему среды. Однажды на пороге он запутался ногами в ковре и с тех пор входил с предосторожностями, делавшими его еще более смешным. Такой непринужденный в роскошных апартаментах родителей Поля, здесь он передвигался так, словно попал в музей фарфора, причем, опасаясь встреч с г-ном и г-жой Деруссо, он одновременно стремился к ним как к некоему испытанию, необходимому для осуществления его планов.
Удивительно, что в этом весьма просторном доме гость почти сразу попадал в главный салон. За крошечным вестибюлем сразу начиналась массивная лестница, которая в тот вечер, когда дверь неожиданно открыл Поль, сразу бросилась ему в глаза; при свете дня она казалась здесь каким-то чужеродным элементом, призванным замаскировать примостившуюся под ней небольшую клетушку, которую приспособили под гардеробную. Дени испытывал странную радость, когда видел там пальто или плащ, которые были на Элен в Париже и которые еще накануне вечером она небрежно бросала куда-нибудь в угол его комнаты.
Они входили в большой салон. Если оказывалось, что в доме они одни, Дени с облегчением вздыхал; препятствие таким образом устранялось само собой и его совесть могла быть спокойна. Они усаживались на диван, и Элен прижималась к нему. Он отваживался на небольшую разведку, просовывая руку ей под свитер или под юбку, но она достаточно быстро ограничивала его действия. Он был рад этому, потому что, отдайся она ему, у него бы появилось ощущение, что он стал жертвой собственной смелости. По существу, он был доволен подобным наложением образа целомудренной, едва отвечающей на его авансы девушки, на образ своей ночной любовницы. Здесь все становилось вновь непредсказуемым: любой, даже самый незначительный успех, достигнутый на территории родительского дома, приводил его в восторг, как в первый день их знакомства, и он совсем не удивился бы, если бы она, словно какая-нибудь прекрасная незнакомка, вдруг дала бы почувствовать ему разделяющую их дистанцию. Если уж на то пошло, то ему гораздо приятнее было наблюдать, как она проходит из одного конца салона в другой, как бы совсем забыв о его присутствии. И наслаждение его оказывалось тем глубже, чем сильнее был контраст между слегка горделивой осанкой ее облаченного в изысканную ткань силуэта и бесстыдными позами этого же тела, предлагавшегося ему еще сегодня утром в его жалкой неубранной комнатушке. И едва он задумывался над тем, какой путь пройден с того вечера, когда, танцуя, в этой самой комнате он не осмеливался прикоснуться к ее декольтированной спине, как радость просто ошеломляла его, и он пьянел от счастья, то смешивая вместе, то разделяя, как в калейдоскопе, столь разные моменты единой личности Элен.
Однако чаще всего им приходилось считаться с присутствием г-на или г-жи Деруссо. Те принимали Дени, как человека, которого мешают прогнать лишь правила приличия. Находясь в примыкавшей к большому салону маленьком кабинете, где он принимал людей с деловыми визитами и иногда работал за письменным столом, г-н Деруссо мог слышать их разговоры и в любой момент застать их врасплох. В такой обстановке выражение их нежности сводилось к легким прикосновениям рук, к мимолетным поцелуям, которые, оцени он правильно ласки Элен с учетом социальных условностей и того риска, которому она себя подвергала, должны были бы безмерно его воодушевлять. Однако удовольствие, отпускаемое в строго ограниченных дозах, способно превратиться в пытку: эти мимолетные прикосновения слишком походили на исполнение долга. Дени был признателен Элен за то, что она, пренебрегая опасностью, все же не уклонялась от выражения знаков внимания, двусмысленности которых она, очевидно, не замечала; только теперь у него появилось подозрение, что она вкладывала в них тот же смысл, что и он. Наивно веря, что непременным свойством любовных мифов является изобретение чудодейственных форм общения, наталкивающихся на жизненные препятствия, он постоянно приписывал Элен мотивировки, радикально отличающиеся от его собственных.
Непредвиденные появления г-жи Деруссо таили в себе гораздо большую угрозу, чем постоянное близкое присутствие ее мужа. Однако Элен, казалось, не придавала им никакого значения, и эта беззаботность была прямо пропорциональна ее презрению к своей матери. Г-н Деруссо, разбогатевший благодаря страховой конторе, которую он возглавлял, проявлял в отношении своего богатства неприкрытую радость нувориша, зато его супруга, вышедшая из более зажиточных слоев, держа в поле зрения каждое су из капитала своего мужа, блестяще изображала аристократическое пренебрежение к материальным благам. В тот июльский день, когда впервые зашла речь о Дени, она прежде всего выразила недовольство его иностранной фамилией, сослалась на его юный возраст (всего на месяц старше Элен) и придумала еще тысячу нелепых возражений. Говорить о деньгах было ниже ее достоинства. Элен со смехом повторила Дени фразу своего отца: «У него нет ни су, ты никогда не будешь счастлива, если тебе придется жить в нищете». Эта более или менее откровенная глупость ей казалась скорее даже симпатичной, и она цитировала ее для того, чтобы с помощью юмора как-то прикрыть то, что казалось ей змеиным обличьем матери. Дени заставил себя посмеяться вместе с нею. Однако он тогда вдруг понял, что его самого гораздо сильнее ранят выводы незатейливого здравого смысла, чем коварство.
Поль, с которым он сегодня обедает, подобным тонкостям немало бы удивился: для него буржуазное благосостояние так же естественно, как воздух, которым он дышит. Поведай ему Дени, что к его связи с Элен примешались денежные проблемы, он просто вынул бы свою чековую книжку. Обнаружив, насколько он даже в чувствах остается пленником своего происхождения, Дени в какой-то момент даже испугался, как бы от этого не пострадала их простая и чистая дружба; однако он недооценил обезоруживающее нравственное здоровье Поля, от которого отлетало все, что могло бы охладить пылкость его чувств. Вот и сейчас он оглушает Дени своими речами, одновременно быстро поедая продолговатые, пропитанные маслом ломтики жареного картофеля. Со свойственной ему деликатностью, которая служит признаком истинного душевного благородства, присущей порой даже самым бестактным людям, он говорит и говорит, избегая таких тем, где нечаянно могло мелькнуть лицо отсутствующей; сегодня он не упоминает даже о своей Художественной школе. Когда они были детьми, Дени мог спрятаться со своим тщедушным телом за спину друга, чья мощная фигура внушала уважение даже крупным париям из старших классов; однако Поль, вместо того чтобы играть роль покровителя, награждал его тумаками, дабы, не причинив ему большого вреда, выработать у него самоуверенность выносливого борца. Так большая собака показывает клыки, играя с ребенком; в восторге от ее злости тот дразнит животное, которое изображает еще большую ярость, но, подчиняясь верному инстинкту, остерегается сделать ребенку больно. В другие вечера Дени нужно было кому-то излить душу, а сегодня он, словно выздоравливающий больной, пытается ощутить под ногами твердую почву реальности. Поль помогает ему как может и, не сбавляя шага, ловко лавирует между рифами.
Его раздражало то, как манерно Элен держала вилку. А когда она подзывала официанта в пиццерии, то делала это таким тоном, как будто обращалась с наказами к управляющему большого имения. Ее, пожалуй, нельзя было бы назвать «воображалой»; однако независимо от того, обсасывала ли она куриную косточку или разделывала пальцами креветок, во все свои жесты она привносила ту же слегка раздражающую грацию, что и в самые изысканные занятия. Когда они обедали у родителей Дени, она просчиталась, не без оснований предположив, что в их доме церемоний за столом не разводят (впрочем, возможно, также и потому, что хотела показать свое восхищение кулинарным искусством хозяйки) и лихо подъела с тарелки весь соус, а затем с некоторым смущением обнаружила, что из всех присутствующих такую вольность себе позволила она одна: в его семье достаточно хорошо знали правила хорошего тона, чтобы соблюдать их хотя бы в присутствии наиболее почетных гостей. А г-жа Маджера, заметив ее жест, посмотрела на нее удовлетворенным взглядом, каким одаривают невестку, которая не станет манерничать.