Дом одинокого молодого человека: Французские писатели о молодежи
Шрифт:
Было чуть больше шести часов, когда она направилась к театру. Теперь она все время ходит ровным шагом. На тротуарах много народу и ее, случалось, толкали. Время, начинает ей казаться, тянется медленно, и в этот момент она слышит крик:
— Цезарина! Цезарина!
Она оборачивается. К ней бегут Луизона и Шанина. В нескольких шагах за ними Шарль и Рене. Еще немного, и она бросится им на шею. В этом мире, таком равнодушном, где целый день с ней было только имя сына, ей вдруг кажется, что весь родной край встал перед ней. Она сдерживается:
— Вот это да, чего это вы тут делаете?
Молодые женщины смеются.
— Это у вас надо было бы спросить.
— Вы все скрытничаете.
Цезарина чувствует, что краснеет. Она бормочет:
— Я знала, что вы бы меня подвезли. Не хотела вас беспокоить.
Мужчины приблизились. Так как их группа загораживает тротуар, они переходят улицу и направляются на маленькую площадь.
— Как вы узнали об этом?
Отвечает Рене:
— Я возвращался в полдень. У меня в машине — радио. Дали объявление. Я тут же помчался к вам. И когда я увидел Густава, сидящего перед дверью и стерегущего пустую конюшню, не стоило большого труда догадаться, что к чему.
— Густав, это меня не удивляет. Он должен был прийти, чтобы загнать скотину в хлев, а он… ну, да ладно.
Она чувствует себя одновременно удовлетворенной и немного взволнованной оттого, что этот старик целый день охранял дом, а она даже не оставила ему еды, закрыла дверь кухни.
Они спрашивают, как она сюда доехала, потом Шарль говорит:
— Поскольку вы все равно не можете увидеть Боби до спектакля, мы приглашаем вас поесть с нами. Идемте, это рядом. Мы заказали столик в «Тузовом покере».
Повеселев, Цезарина пошла с ними, окрыленная радостью и сознанием счастья, что она больше не одна в этом городе, что предстоит ужин и что теперь она может быть уверена в быстром возвращении в Бельфонтен. Вместе они вошли в ресторан с тяжелыми дубовыми столами, где стены были украшены резным деревом и увешаны безделушками.
Она была немного удивлена, увидев здесь колокольчики для коров, воловье ярмо, старинные предметы с фермы. Она не осмеливалась ничего сказать, но подумала, что у этих людей, наверное, нет чердака, где все это можно было бы сложить. Во всяком случае, Цезарина с удовольствием ела то, что никогда не ела у себя. Морскую рыбу, розоватую под знаменитым щавелевым соусом, шоколадный мусс, такой же легкий, как иней. Молодежь и слышать не хотела, чтобы она расплачивалась за себя, но она найдет способ отблагодарить их за это.
И вот они в зале. Расположились по-королевски: в первом ряду, как раз посредине. Так близко к сцене, что Цезарина не смеет наклониться. И зал заполняется до отказа. Бог мой, а если пожар! Об этом Цезарина тут же подумала, потому что у нее перед глазами все время жуткая фотография праздничного зала, охваченного огнем и обрушившегося на людей.
У нее странное ощущение, что все на нее смотрят. Во всяком случае, люди, которые сидят сзади. Разве они могут знать? Конечно, нет. Это смешно. Ее шляпа? С какой бы стати им смотреть на шляпу? Правда, она ни на ком не видела похожей. Но она тем не менее ее не снимет.
На некоторое время к ней возвращается опасение, что ее сын будет плохо принят, но это лишь мимолетный страх. Он длится всего мгновение, она едва успевает сжать ручку зонтика, который не захотела оставить в гардеробе.
Но вот свет медленно гаснет. Тревога сжимает горло. Она не могла бы сказать: то ли публика стала говорить тише, то ли она перестала слышать. Жарче не стало, но Цезарина чувствует, что пот покрывает лоб и течет по спине.
На мгновение наступает полная темнота, и вдруг — она даже подпрыгивает от неожиданности — единственным светлым пятном в этой ночи прямо перед ней возникает сын.
Она сразу же узнает его лицо. Его глаза, его длинные волосы, эту дурацкую бороду, которую она столько времени требовала сбрить. Конечно, это он! Но, черт побери, что он вырядился чучелом?
— Боже, какой нелепый наряд!
Сама того не желая, Цезарина сказала это так громко, что Луизона ее услышала, несмотря на аплодисменты. Она наклоняется и спрашивает:
— Что вы говорите?
— Ничего.
— Ну, так хлопайте же, наконец!
Старая женщина принимается хлопать в ладоши. На самом деле она не понимает. Этот молодец когда-то насмехался над своим отцом, который носил сабо, вельветовые штаны и старомодную рубаху; но отец, во всяком случае, в таком виде не в театре показывался! А в лесу!
Так вырядиться и предстать перед публикой, вот уж действительно, о какой гордости тут говорить!
Не успела Цезарина оправиться от своего изумления, а ее поджидает уже новый сюрприз. Надо же, пощипывая свою гитару, мальчишка запел:
Я — пахарь, Всем сердцем я люблю Землю края моего.— Черт! И ему не стыдно!
Со всех сторон на нее зашикали:
— Ш-ш-ш! Тише!
Она замолчала. Но что там не говори, этот молодчик всегда бежал от земли; насмехался над крестьянской жизнью, клялся, что никогда не притронется к топору, вилам и бидону с молоком, это он-то позволяет себе петь о земле, о навозе и о славном молоке из Конте!
— Боже мой, конечно, если бы отец был здесь, он бы надавал ему по заднице.
На этот раз она действительно говорила про себя. Впрочем, за спиной ее сына прожекторы высветили еще четырех парней, одетых так же, как он, и громко игравших на своих инструментах. Они предстают только чтобы повторить припев:
Мы пахари, Всем хором мы поем Землю наших краев…Как только они замолкли, зал взрывается. Казалось, что стены и потолок обрушатся. Луизона и Жанина лезли из кожи как сумасшедшие. Они не только хлопали, они кричали, срывая голос:
— Браво, Боби!
Луизона поворачивается к Цезарине. В ярости она ей бросает:
— Да хлопайте же!
И послушно, как осел, Цезарина захлопала.
А песни продолжают звучать, сменяя друг друга — все ближе к земле, все ближе к корням.
В них обо всем: о Ризу, о дровосеке, о стремительном потоке, об озере Мертвых, даже о быках.
Зал накален до предела, и Цезарину захватывает его энтузиазм. После третьей песни она уже кричит громче всех:
— Браво, Леон! Браво, Боби! Еще одну! Еще! Еще!