Дом памяти и забвения
Шрифт:
Ну так вот, надо сказать, что я был лесничим. Может быть, это и помогло мне принять все как оно есть. Я целыми днями бродил по полям и по лесу, выискивая браконьеров. Война приближалась. Большинство жителей нашего городка были немцами, в том числе и мы, Ингрид и я. Нас называли фольксдойче. Мои соотечественники с радостью ждали прихода немцев, а мне это было безразлично. Правда, я повесил на стену портрет вождя Рейха Адольфа Гитлера, возле иконы святого Георгия, так же как это сделали и все мои соотечественники. Я никого не ненавидел, а мое сердце все еще было наполнено тоской. Когда немцы пришли в наш городок, они были приняты как братья, тепло и дружелюбно. В городке у нас уже давно существовало общество «Культурбунд», которое занималось укреплением связей с Германией. Те, кто был у нас помоложе, надели немецкую военную форму и присоединились к солдатам Вермахта. Я же в своей форме лесничего служил любой власти, в том числе и этой. Многое изменилось, не только власть. Повсюду говорили, что война уже закончилась немецкой победой, но в воздухе все еще витала большая неуверенность. Я реже углублялся
Зима 1942 года занесла нас глубоким снегом. Она была из тех мерзких зим, когда даже дикие животные страдают от холода и нехватки еды. Однажды морозным утром, нагрузившись несколькими охапками сена, я отправился хоть как-то помочь лесным зверям. Это вообще-то не входило в мои обязанности, но позаботиться о них было некому. А я воспринимал лес и живущее в нем зверье как нечто доверенное мне на хранение.
Возвращался я, как и обычно, вдоль железной дороги. На одном месте я увидел человеческие следы, это не были следы взрослого человека, в следах-то я разбирался хорошо, они начинались от дороги и вели в необозримую белизну дальних полей и лесов. Начало темнеть, и кто бы ни был их хозяином, мороза бы он не выдержал. Я двинулся по следам и вскоре увидел на равнине, которая уже начала темнеть от приближающегося вечера, что-то вроде передвигающегося пятна. Это был мальчик не старше семи-восьми лет, плохо одетый и уже посиневший от холода. Увидев меня, он остановился. Было ясно, что у него не осталось сил бежать, а он явно от кого-то бежал. Я взял его на руки и, не имея выбора, понес домой.
Он дрожал у меня на руках. Я чувствовал, как бьется его сердце. Нести ребенка в полицейский участок был поздно, я оставил это на следующий день, сейчас самым необходимым был согреть его рядом с горячей печкой. Его губы посинели от холода, и я прикрыл его своим тулупом. Еле слышным голосом он упоминал своего брата, шептал, что без него никуда не пойдет. Но я готов поклясться, что следов того другого ребенка нигде не было.
Я пробирался по глубокому снегу, спеша как можно скорее попасть домой. Вот так началась та история, которая позже полностью изменит всю мою жизнь. Но тогда я не мог этого предположить. Да и если бы я тогда каким-то чудом предположил что-то, что другое я мог бы сделать?
Я принес мальчика в дом. Увидев нас, Ингрид на миг замерла, словно ожидая чуда, она смотрела на меня так, будто я вернул домой нашего Ганса. Я рассказал, как нашел в снегу мальчика. Она молча повернулась ко мне спиной и ушла в свою комнату. Мальчик всхлипывал без слез. Я снял с него одежду, нашел пижаму нашего Ганса, положил ребенка на кровать и завернул в шерстяное одеяло. Выживет ли он, я не был уверен, все оставалось в руках Божьих.
Разбирая его вещи, я нашел зашитую в его рубашку записку. Мальчика звали Альберт. Его мать просила, чтобы ему помогли. Непонятно как ей удалось вытолкнуть его из поезда. Такие вещи случались. Матери использовали самые разные способы спасти своих детей. Случалось, сбрасывали их в реку, когда поезд проезжал по мосту. Или в канаву, которая шла вдоль железной дороги. Таких детей находили и живыми, и мертвыми, тех, кто выжил, заталкивали в другой проезжающий поезд, который следовал, как шептали друг другу взрослые, далеко на север, в польские лагеря.
Себе я устроил лежанку рядом с его постелью. Около полуночи меня разбудили тихие, почти неслышные шаги. Сон у меня чуткий, просыпаюсь от каждого шороха. Моя Ингрид подошла к мальчику, который спал беспокойным сном, бредил. Подняла свечу, которую принесла с собой, и при слабом свете ее огонька вгляделась в детское лицо. Простояла неподвижно несколько долгих минут. Я испугался, не стало ли ей плохо. Хотел позвать ее по имени, но она как раз в этот момент тихо сдвинулась с места, повернулась и осторожно, на цыпочках, вернулась в свою комнату. Я заснул крепким сном, уставший от всего, что произошло в прошедший день. Когда я снова проснулся, Ингрид опять стояла возле кровати ребенка. Тот тяжело дышал, щеки его горели, он дрожал в своей кровати. Было ясно, что у него высокая температура и лихорадка. Ингрид положила ему на лоб влажные салфетки и растирала его тело нашей домашней ракией. За окном валил густой снег. Если и было у меня намерение этим утром отвести мальчика в полицейский участок, мне пришлось отложить это на другое время.
Меня удивило изменение поведения Ингрид. Она, которая месяцами жила в глубокой депрессии, вдруг словно пробудилась от тяжелого и мучительного сна, из летаргии, она, которой уже долго ни до чего не было дела, сейчас была объята заботой о здоровье этого маленького незваного гостя. И я слышал совершенно ясно, как в первый раз после смерти нашего сына она заговорила. Правда это было всего несколько слов, когда
Несколько недель мы не знали, выздоровеет ли малыш. Он боролся со своими злыми духами, со своей судьбой. Ингрид день и ночь сидела возле его кровати. Я молил Бога, чтобы он пощадил этого малыша, потому что Ингрид не выдержала бы этой, еще одной, утраты. Мы ввязались в опасную авантюру. Сокрытие еврея, будь это даже какой-то потерявшийся и найденный ребенок, почти до смерти замерзший в снегу, наказывалось смертью. Но я об этом тогда и не думал. По мере того, как малыш выздоравливал, таял и снег, словно природа пробуждалась вместе с его пробуждением и выздоровлением. Хотя было всего лишь начало марта, в воздухе чувствовался запах весны. Тогда мальчик в первый раз вышел из дома во двор. Наш дом стоял на пригорке, откуда видны все окрестности, городок в долине, лес на другом берегу реки и железная дорога, по которой шли поезда. Приходилось внимательно следить, чтобы мальчик далеко не уходил, поскольку он как-то раз отправился через поле к железной дороге, но мы вовремя это заметили и нам удалось его вернуть. Я попытался объяснить ему, да еще так, чтобы Ингрид этого не услышала, что его мама знает, где он, и в один прекрасный день придет за ним. А пока это не случится, нужно быть терпеливым и ждать. Так я постепенно, но все глубже тонул во лжи по отношению и к Ингрид, и к нему. У меня не было выбора. Когда мальчик выздоровел и надел вещи Ганса, когда Ингрид причесала его так, как причесывала нашего сына, этот мальчик действительно во всем стал похож на Ганса. Во всем кроме поведения. Он совершенно не проявлял к нам любви и внимания, хотя и то и другое от нас принимал. Во дворе он шлепал по грязи, умышленно пачкая одежду Ганса, он ножницами укоротил себе волосы, он никогда не отзывался на имя Ганс, за столом отказывался произносить перед обедом слова молитвы. После таких его поступков Ингрид не удавалось остановить слезы. Она в этом мальчике узнавала своего сына, но была растеряна и напугана его отказом признать ее своей настоящей матерью. Я разговаривал с мальчиком как с равным, как со взрослым, объясняя, что мы желаем ему только добра. Да, это была очень сложная, запутанная, печальная история. Жена, для которой я создавал иллюзию, основанную на лжи, верила мне, а этот мальчик, еще не испорченный, неопытный, но созревающий как личность, не принимал обмана. Тем не менее я жил с убеждением, явно ложным, что постепенно смогу его перетянуть на свою сторону, причем еще до дня рождения Ганса.
Я хорошо помню тот день, пятое апреля 1942 года. Ингрид была очень взволнована. С раннего утра прибиралась в доме, испекла торт, какой обычно пекла в дни рождения, празднично оделась. Открыла дверь в комнату Ганса и ввела в нее еврейчика, маленького Альберта. Раздвинула занавески, и комната наполнилась светом. На полу, на кровати, повсюду лежали вещи Ганса, там же, где он их в последний раз положил. Ингрид провела по комнате мальчика, я стоял на пороге, ощущая запах застоявшегося воздуха, пыли и гнили. Я предчувствовал беду. Вдруг мальчик увидел на стене фотографию Ганса и ему показалось, что он видит себя в зеркале. Так же одет, так же причесан, вылитый Ганс. И тут он совершенно ясно понял то, о чем до этого момента только догадывался, – что мы хотели из него сделать кого-то другого, кого-то, чей дух все еще жил в этом доме, а именно двойника нашего исчезнувшего сына. Откровенно говоря, он должен был не только занять его место, но и полностью стать таким же, как тот, другой! И тут произошло то, чего, несмотря ни на что, я не ожидал. Он налился бешенством, ненавистью. Бил по всему, что оказалось рядом, повел себя как маленький дикарь. Потом сорвал со стены фотографию, разломал рамку, бросил фотографию на пол и принялся в бешенстве топтать кусочки разбитого стекла. Никакой благодарности за все, что мы для него сделали! Ингрид не понимала, что происходит. Она только закрыла лицо ладонями. Это было слишком. Я схватил парнишку, должен признаться – схватил грубо, ибо теперь и во мне бушевал бес, как будто это он виновен в смерти Ганса и в страданиях Ингрид. Мальчик сопротивлялся сколько мог, но я с ним справился, вытащил из комнаты, затолкал в кладовку и закрыл на ключ. «Не выйдешь отсюда, – кричал я, – пока не извинишься за то, что наделал!»
Больше всего меня потрясло, что Ингрид выступила против меня. «Что ты с ним делаешь?! Что ты с ним делаешь?!» – кричала она. Подошла ко мне совсем близко. В ее глазах я видел только ненависть. Это меня поразило. Подошла, чтобы меня ударить Я сжал ее слабые руки, не имея сил ни оправдываться, ни в чем-то ее убеждать. Но почувствовал непонятное самому и непреодолимое желание отомстить. Я открыл дверь кладовки. «Ты, маленький гаденыш, – сказал я еврейчику, – твои родители бросили тебя навсегда! Они никогда не придут за тобой!» Стоило мне это сказать, как я раскаялся. Но произнесенных слов не вернуть. Мне стало ясно, что я все погубил, что все пошло к дьяволу.
Конец ознакомительного фрагмента.