Дом свиданий

Роб-Грийе Ален

На втором этаже прямая крутая лестница, похожая на чердачную, завершается крохотной прямоугольной площадкой, на которую выходят три двери: справа, посреди и слева. Ни одной таблички с фамилиями жильцов или, что тоже бывает, — с названиями небольших фирм, разместивших свои конторы за гладкими деревянными дверями, окрашенными в коричневую, местами облупившуюся краску. После секундного замешательства служанка стучит в правую дверь, ту, что ближе к ней. Ответа нет. Глаза, медленно привыкающие к темноте, подтверждают, что на двери нет ни звонка, ни шнурка, ни колотушки. Она стучит снова, на этот раз сильнее. Отчаявшись получить ответ, пытается повернуть деревянную ручку, грязную и стёршуюся от старости. Но ручка не вращается на оси; вероятно, дверь наглухо забита.

Ким переходит к другой двери, посередине. Звонка на ней тоже нет. Ким стучит, безрезультатно. Но на этот раз деревянная ручка (точно такая же, как и первая) приходит в движение. На ключ дверь не замкнута. Ким распахивает её и оказывается на пороге такой крохотной комнаты, что, даже не входя в неё, одним взглядом охватывает некрашеный деревянный стол, заваленный стопками картонных

папок, стены, сплошь заставленные полками из неструганых, кое-как прибитых досок, на которые тоже навалено множество папок, наконец пол, где в беспорядке разбросаны по углам всё те же картонные папки (две картонные крышки, скреплённые слежавшейся тесьмой); содержимое некоторых вывалилось: это разноцветные бумажные конверты, на каждом из них — начертанный толстой кистью чёрный иероглиф. Возле стола стоит самый обычный стул с соломенным сиденьем. С потолка свисает лампочка без абажура; дневной свет проникает в комнату через небольшое квадратное отверстие (без стекла, но затянутое сеткой от комаров), находящееся напротив двери, в стене над полками. В эту контору имеется, должно быть, и другой вход, слева или справа, так как прямо перед служанкой стоит мужчина, а когда она открывала дверь, в комнате никого не было — ни на стуле, ни рядом с ним. Это китаец средних лет; отсутствующее выражение близоруких глаз за толстыми стёклами очков в железной оправе делает его лицо ещё более бесстрастным. На нём костюм европейского покроя из тонкой блестящей ткани, а сам он настолько щуплый — можно сказать, невесомый, — что пиджак и брюки, вовсе не широкие, висят на нём, как на проволочном манекене. Оба молчат, словно ожидая, что первым заговорит другой: китаец — потому что это его потревожили, а девушка — потому что ни о чём не хочет спрашивать, ведь ожидающий её в назначенном месте человек и сам должен знать, что её сюда привело. С некоторой растерянностью она видит, что китаец не собирается ни первым заговорить, ни пригласить её в комнату, он ни жестом, ни словом не намерен помочь ей открыть цель визита. Всё кончается тем, что она решает первой произнести несколько слов. И поспешно бормочет не слишком складные фразы, спрашивая, здесь ли живёт посредник, не посредник ли господин, стоящий перед ней, с ним ли она должна встретиться, можно ли забрать товар согласно договорённости… Но, вероятно, ни один звук не сорвался с её губ, потому что человек в костюме, висящем на пустоте, продолжает молча смотреть на неё, всё так же невыразительно, как и раньше, и поджидает, когда же наконец она заговорит. Ей, конечно, не удалось обговорить столько дел в столь немногих словах (да она и не знает, какие слова надо говорить). Придётся начать всё сначала.

Теперь она пробует себе представить, что произносит какие-то слова. Убеждается, что это совсем не трудно, но и это ни к чему не приводит. Необходимо найти другой способ. Она думает о том, что проливной дождь за окном прекратился так же внезапно, как и начался; с нагретого солнцем сверкающего чёрного асфальта, усеянного бесформенными кучами — сероватым месивом, состав и происхождение которого определить невозможно, — поднимаются струйки белёсого пара, расплываются в воздухе, густеют, медленно, словно дым, поднимаются, высоко возносятся над землёй и быстро исчезают. Мужчины и жещины в халатах из блестящей материи выходят из аркад галереи и снова раскрывают свои большие чёрные зонты, чтобы спрятаться под ними от паляших солнечных лучей. Теперь пройти вдоль лотков совсем нетрудно. Ким шагает уверенным шагом, сжимая в одной руке бумажку с аккуратно записанным адресом посредника, в другой — прямоугольную сумочку, вышитую золотистым бисером и набитую так плотно, как будто там песок… Нет, последнее замечание относится вовсе не к сумочке, довольно плоской, ибо Ким удерживает её двумя пальцами, без малейшего колебания поднимаясь по узкой деревянной лестнице, быстро двигаясь вверх ровным, свободным, уверенным шагом. Остановившись на втором этаже, она стучит в среднюю дверь, то есть в дверь напротив лестницы. Китаец лет сорока, одетый по-европейски, немедленно открывает дверь. «Господин Чан?» — спрашивает Ким по-английски. Ни один мускул не дрогнул на неподвижном лице китайца. «Да, это я», — отвечает он. «Я пришла относительно продажи», — говорит Ким.

— Я ничего не продаю, — отвечает господин Чан.

Служанка удивлена. Сколько труда ей это стоило, и всё напрасно.

— Но, — говорит она, — почему?

— Потому что мне нечего продавать.

— Нечего продавать сегодня? — спрашивает служанка.

— Ни сегодня, ни завтра, — говорит господин Чан.

Служанка объясняет: «Меня прислала госпожа Эва».

— Весьма сожалею, — отвечает господин Чан. — Мне нечего продать госпоже Эве.

Что случилось? Девушка-евроазиатка не знает, что и думать. Должно быть, это не тот господин Чан. Маленький тщедушный человечек, которого она видит перед собой, за всё время разговора не произнёс ни одного приветливого слова, ни разу не улыбнулся. С каменным выражением лица стоит он неподвижно в дверях, не сделав ни одного движения, не переменив позы, глаза его бесстрастно устремлены на непрошенную гостью (снизу вверх, поскольку девушка выше его), давая понять, что дальше он её не впустит. Но девушка не отступает:

— Вы знаете госпожу Эву?

— Не имею чести.

— Значит произошла ошибка… Извините… Я искала господина Чана.

— Это я, — говорит господин Чан.

— Но вы ничего не продаёте.

— Нет, — говорит господин Чан, — мы проводим экспертизу.

— Вы не знаете, есть ли в этом доме другой человек по имени Чан?

— Несомненно есть, — отвечает господин Чан. И захлопывает дверь перед Ким, которая некоторое время стоит на тёмной площадке, не зная, что ей делать. Ещё раз смотрит на квадратный листок бумаги, который по-прежнему крепко сжимает в руке; текст она знает наизусть, ей не нужно много света, чтобы прочесть его; адрес написан чётко и разборчиво. Обернувшись, она

смотрит в самый низ лестницы, находящийся гораздо дальше, чем ей показалось сначала, на светлый прямоугольник — отсечённый кусок тротуара, на котором у самого входа в здание столпилось множество крохотных людских фигурок. Они разговаривают и оживлённо жестикулируют, размахивают руками и задирают головы в направлении площадки, где она стоит, словно заняты спором о ней. Некоторые даже собираются подняться по лестнице, хотя рассмотреть Ким из глубины этого тёмного туннеля практически невозможно. Ким ощущает некоторое беспокойство и торопливо стучит в третью дверь, что слева, откуда улицы уже не видно. Дверь мгновенно открывается, как будто кто-то стоял за ней и ожидал её прихода. Это всё тот же китаец в очках в железной оправе и европейском, свободно висящем на нём костюме. Китаец внимательно смотрит на девушку, лицо его по-прежнему невыразительно, возможная враждебность притаилась разве что в тонкой оправе очков. С нарастающим беспокойством Ким оглядывается, чтобы убедиться, не постучала ли она в ту дверь, что справа; нет, это не только другая дверь, но и находится она как раз напротив той, в которую она стучала минуту назад, их разделяет лестница, так что об ошибке не может быть и речи. Но уже менее уверенно Ким начинает: «Извините…»

— Я ничего не продаю, — ледяным тоном прерывает её господин Чан. И захлопывает дверь перед лицом Ким точно так же, как в первый раз.

Ким остаётся только уйти. Она делает шаг вправо и снова видит внизу многочисленные крохотные фигурки, которые непрерывно двигаются туда-сюда и вот-вот вбегут на лестницу. Девушка быстро отступает в сторону, чтобы не попасть им на глаза, и поднимается дальше по ступенькам, неотличимым от тех, по которым поднималась раньше, но идущих к ним под прямым углом. На площадке третьего этажа всего две двери, одна из них наглухо забита тремя узкими деревянными рейками, образующими звезду в шесть лучей — два горизонтальных и четыре наклонных. Вторая дверь настежь распахнута; из неё падает тусклый свет, он-то и помогает подняться по лестнице. В довольно большом зале, куда свет проникает через отверстие в стене, закрытое металлической сеткой от комаров и выходящее на лоджию с сохнущим бельём, параллельными рядами стоят скамьи. На них сидит около ста человек, в основном мужчины. Все напряжённо слушают стоящего на маленькой эстраде в глубине зала оратора. Выступление его не сопровождается словами, оно состоит из сложной и быстрой жестикуляции и предназначено, вероятно, для глухонемых.

Но вот в самом низу лестницы раздаются шаги, быстрые и тяжёлые одновременно, они принадлежат людям, которые бегут в разном ритме. Шаги быстро приближаются, думать некогда. А поскольку на третьем этаже лестница кончается, Ким как ни в чём не бывало заходит в зал и очень спокойно и естественно, словно человек, специально явившийся на это собрание, занимает свободное место на краю скамьи. Тем не менее все головы разом поворачиваются в её сторону; удивлённые, вероятно, её появлением, соседи делают пальцами какие-то знаки, похожие на знаки докладчика. И тут Ким сознаёт одну очень важную деталь: её окружают не в основном мужчины, а исключительно мужчины. Она пытается сообразить, какова тема лекции, на которую здесь собрались: есть немало вопросов, женщин не касающихся, или, по крайней мере, тех, которые решают без них (и следовательно, её присутствие здесь более чем стеснительно). Ей совершенно всё равно, говорит ли оратор по-английски или по-китайски. (Действительно ли всё равно?). Двое только что вошедших мужчин останавливаются в дверях (кажется, они тяжело дышат после быстрого подъёма по лестнице?) и осматривают зал в поисках свободных мест, которых немного и которые нелегко найти, ибо в зале стоят не стулья, а скамейки. Не их ли шаги только что раздавались на деревянной лестнице? Не жестикулировали ли, как глухонемые, те люди, что собрались на залитом солнцем тротуаре?

А вот английский полицейский в рубашке и шортах защитного цвета, в белых гольфах, появляется в проёме двери. Широко расставив ноги и положив правую руку на кобуру пистолета, он похож на солдата, стоящего на посту. Быть может, это политическое собрание? Какой-нибудь коммунистический митинг, обеспокоивший — больше, чем другие, — центральный комиссариат на Куинс-роуд? Маловероятно. А может быть, среди собравшихся спрятался, спасаясь от погони, преступник? Но ничто не изменилось в поведении оратора на эстраде и слушателей на скамьях. Внезапно, без всякой на то причины, Ким охватывает уверенность, что внезапное появление полиции связано со смертью Старика, а значит, будет лучше, если запоздавший страж общественного порядка не обнаружит её присутствия в этом доме. Первым делом она старательно рвёт листок бумаги с компрометирующим её адресом на мелкие кусочки и незаметно бросает их на пол. Потом, заметив, что полицейский повернулся в другую сторону, спиной к публике, Ким как можно тише поднимается и направляется в дальний конец зала, где видны двухстворчатые двери с небольшим круглым окном в каждой створке. Хотя эти двери с традиционными окнами открываются в обе стороны и выглядят обычным входом в зал, на них красными иероглифами по белому фону отчётливо выведено: «Вход воспрещён». Ким, осторожно толкнув одну створку, которая легко распахивается, выскальзывает из зала. Прежде чем створка возвращается на своё место, Ким успевает заметить, что все жёлтые лица собравшихся в зале мужчин одновременно поворачиваются в её сторону. И тут же створки смыкаются.

В самом конце извилистого тёмного коридора с несколькими поворотами под прямым углом девушка убыстряет шаг, доходит до лестницы и начинает поспешно по ней спускаться. Идёт всё быстрее и быстрее по очень узкой лестнице, а спуск такой крутой, что она перескакивает через две, а то и через три ступени, и ею овладевает тягостное ощущение, будто она летит. Лестница не прямая, как ей сначала показалось, а винтовая и невероятно крутая. Проходя, она успевает прочесть приколотую четырьмя кнопками к двери визитную карточку: «Чан, посредник», написанную, разумеется, по-английски. Она продолжает спускаться.