Дом свиданий
Шрифт:
Лаура и сэр Ральф не разговаривают. Они стоят на некотором отдалении друг от друга: их разделяет около двух метров. Джонсон смотрит на молодую женщину, она не отрывает взгляда от земли. Сэр Ральф пристально рассматривает Лауру сверху донизу и делает это невероятно медленно; глаза его задерживаются на её груди, обнажённых плечах, грациозной, слегка склонённой набок шее, исследуют каждую линию, каждую складку, но всё это с характерной для него миной безразличия, которой он, вероятно, и обязан своим английским прозвищем. После чего он с обычной усмешкой произносит: «Отлично. Как вам будет угодно».
Проходит минута молчания, прежде чем мужчина склоняется в почтительном поклоне, явно издевательском и означающем, что сэр Ральф собирается удалиться, но в это мгновение Лаура поднимает голову и протягивает руку, словно просит обратить на неё внимание, или молит о последней отсрочке, или пытается предотвратить что-то неумолимо надвигающееся. И произносит медленно, чуть слышно: «Нет. Останьтесь… Прошу вас… Не уходите». Сэр Ральф снова склоняется в поклоне. Выражение лица у него прежнее, как если
Отдельные хлопки, также предусмотренные нормальным течением спектакля, сопровождают его уход. Загораются люстры, медленно опускается занавес, скрывая актрису, которая одиноко стоит на сцене, в профиль к зрительному залу, лицом к кулисам, где только что исчез герой, рука по-прежнему протянута, уста приоткрыты, словно она хочет произнести какие-то слова, которые изменят весь ход пьесы, то есть готова уступить, признать своё поражение, утратить честь, восторжествовать, наконец.
Но первый акт уже кончился, опустился тяжёлый занавес из красного бархата, и зрители немедленно возобновили прерванные разговоры. После нескольких мимолётных замечаний, касающихся актрисы, которая значится в программе как Лорена Б., каждый возвращается к интересующей его теме. Мужчина, побывавший в Гонконге, снова говорит об устрашающих скульптурах Тигриного Парка: помимо группы под названием «Приманка» он рассказывает о «Похищении Азы», монументе высотой в три-четыре метра, изображающем огромного орангутанга, который несёт на плече — небрежно поддерживая — прекрасную полуобнажённую девушку, выполненную в натуральную величину. Девушка вырывается, но тщетно — столь ничтожно мала она по сравнению с монстром; переброшенная через чёрно-бурое плечо зверя (эта скульптура, как и все скульптуры парка, раскрашена), она откинулась назад, и её длинные, светлые, беспорядочно разбросанные волосы струятся по сгорбленной спине чудовища. Неподалёку стоит скульптура, связанная с последним эпизодом приключений Азы, несчастной бирманской королевы, тело которой… Сосед краснолицего толстяка теряет всякое терпение, тем более что сидящие впереди зрители уже дважды поворачивались к болтуну, выражая своё недовольство, и просит его помолчать. Любитель восточной скульптуры удосуживается наконец взглянуть на сцену, где продолжается представление. Близок конец первого акта: героиня, которая ни разу не открыла рта и не отвела взгляда от земли на протяжении всего монолога партнёра (вплоть до последней фразы: «Как вам будет угодно… Я буду ждать до тех пор, пока будет нужно… До того дня…»), медленно поднимает голову и, глядя мужчине прямо в лицо, патетически восклицает: «Никогда! Никогда! Никогда!» Обнажённые плечи молодой женщины в белом платье приподнимаются, выражая презрение или прощение. Ладонь находится на уровне лба, локоть слегка отставлен, пальцы широко раздвинуты, словно натолкнулись на невидимую стеклянную стену.
По мягкой, приглушающей звук шагов земле подхожу еще на несколько метров и убеждаюсь, что мужчина, лицо которого чуть заслонено веткой, — не Джонсон, как я полагал сначала, введённый в заблуждение обманчивым голубоватым светом, льющимся от стен виллы, — а тот невзрачный молодой человек, которого все считают женихом Лауры (хотя чаще всего она разговаривает с ним, даже при посторонних, грубо или безразлично). Он попал сюда сегодня, воспользовавшись, несомненно, своим званием наречённого, поскольку не принадлежал к числу завсегдатаев на приёмах леди Авы. После столь непреклонного отказа, произнесённого к тому же не допускающим возражений голосом, молодой человек выглядит потрясённым: ноги его подкашиваются; пошатнувшись, он сгибается и прижимает к груди левую руку, а правой — отброшенной в сторону и чуть назад — пытается нащупать опору, за которую можно было бы ухватиться, словно боится, не выдержав внезапного удара, упасть. Иду дальше и на той же аллее наталкиваюсь на одиноко сидящего на каменной скамье мужчину. Подавшись вперёд, он замер и не сводит взгляда с земли между ступнями. Скамья расположена в столь тёмном углу под деревьями, что мне трудно наверняка сказать, кто это; если не ошибаюсь, тот, кого здесь фамильярно прозвали Американцем. Судя по всему, он погружён в свои мысли, и потому я молча прохожу мимо, не заговорив, не повернув головы, не глядя в его сторону.
И почти сразу же оказываюсь в окружении монументальных скульптур работы Р. Джонстона, выполненных в прошлом столетии. Почти все они изображают знаменитые эпизоды из жизни легендарной принцессы Азы: «Собаки», «Раб», «Обещание», «Королева», «Похищение», «Охотник», «Смерть». Эти скульптуры известны мне давно, и я перед ними не останавливаюсь. К тому же в этой части парка царит такой глубокий мрак, что невозможно как следует разглядеть смутно вырисовывающиеся силуэты, часть из которых, несомненно, принадлежит первым гостям леди Авы.
Одновременно со мной на крыльцо поднимаются ещё трое. Они подошли со стороны садовых ворот — женщина и двое мужчин. Один из мужчин — тот самый Джонсон, которого, как мне показалось, я видел погружённым в размышления на каменной скамье. Выходит, на скамье был не Джонсон! Поразмыслив, я прихожу к выводу, что над своим поражением размышлял, конечно же, наречённый Лауры, он пытался соединить разлетевшиеся вдребезги части своей жизни, изменить, по возможности, какую-нибудь деталь, отыскать не столь неблагоприятный вариант или по-новому оценить моменты, до сих пор считавшиеся выгодными и надёжными, но в свете внезапной немилости оказавшиеся сомнительными и совершенно бесполезными. В большом салоне леди Ава, как и положено, окружена толпой гостей, которые прямо с порога направляются в её сторону — приветствовать хозяйку дома; то же самое делаю и я. Наша хозяйка, улыбающаяся и спокойная, встречает каждого трогательной или пленительной фразой Заметив меня, она внезапно оставляет гостей и подходит ко мне, отстраняя назойливо возникающих перед ней людей, лиц которых она безусловно не замечает, и, взяв меня под руку, отводит в сторону, к оконной нише. Выражение её лица переменилось и стало твёрдым, замкнутым, отрешённым. Я не успел ещё произнести ни слова. «Должна сообщить вам нечто важное, — говорит леди Ава. — Эдуарда Маннера нет в живых».
О его смерти мне уже известно, но по моему лицу об этом не догадаться. Принимаю скорбный вид, соответствующий её тону, и коротко спрашиваю, как всё случилось. Леди Ава говорит быстро, невыразительным голосом, какого я никогда у неё не слышал, — в нём глубокое волнение, а возможно, и тревога. Нет, о подробностях трагедии она ничего не знает, буквально минуту назад позвонил её близкий знакомый, который, впрочем, тоже не знает, где и как всё случилось. Однако леди Ава не может больше задерживаться со мной, поскольку со всех сторон к ней тянутся люди. Она резко оборачивается к новым гостям, уже подступившим к ней вплотную, и спокойно, с сердечной улыбкой их приветствует: «Как это мило — вы всё-таки пришли! Я не была уверена, что Джордж успеет вернуться… и т. д.» Вероятно, многим в этом весёлом и беззаботном обществе трагическая новость уже известна, более того, для некоторых ни одна подробность случившегося не является тайной. Но даже посвящённые в тайну, собравшись небольшими группами, ведут разговоры на самые невинные темы: о кошках и собаках, о слугах и сенсационных находках в антикварных магазинах, о путешествиях или, наконец, о последних любовных романах отсутствующих здесь друзей, о приездах и отъездах членов колонии.
Группы возникают и распадаются в зависимости от случайных встреч. Когда я снова оказываюсь перед хозяйкой, леди Ава дружески и непринуждённо мне улыбается и спрашивает, что я буду сегодня пить. «Ещё не знаю, но сейчас выберу», — отвечаю я с улыбкой, без всякой задней мысли, и направляюсь в буфет. Сегодня гостей обслуживают лакеи в белых куртках, а не молоденькие евроазиатки, как это принято на более интимных вечерах. На белоснежной скатерти, покрывающей стол и свисающей до самого пола, стоят многочисленные серебряные тарелки с крохотными бутербродами и пирожными. Трое мужчин, захваченные оживлённой беседой, маленькими глотками пьют шампанское, которое им только что подал лакей. Я подхожу ближе (они разговаривают вполголоса) и улавливаю несколько слов: «…совершить убийство, обставив его необязательными, в стиле барокко, деталями, причём убийство обдуманное, не случайное. Никто другой…» На мгновение я задумываюсь, не имеют ли эти слова какого-то отношения к смерти Маннера, но прихожу к заключению, что это слишком невероятно.
Впрочем, сказавший эту фразу тут же смолкает. И я не смог бы наверняка определить, кто из троих говорил, настолько они похожи друг на друга одеждой, ростом, манерами, лицом. Никто не произносит больше ни слова, все не спеша потягивают маленькими глотками шампанское. А когда разговор возобновляется, обмениваются ничего не значащими замечаниями о винах, импортируемых в последнее время из Франции. Когда они удаляются, я прошу бокал шампанского — выдержанного и пенящегося, но без малейшего аромата. Подходят ещё двое мужчин, тоже просят шампанского. Именно тогда и возникает сцена, в которой лакей в белой куртке наклоняется, поднимает с пола пустую ампулу и кладёт её на край стола.
Вновь раздаются звуки оркестра, танцы возобновляются. Множество пар ритмично двигаются по паркету. В салоне много красивых женщин, среди них я замечаю пять или шесть молоденьких воспитанниц хозяйки дома. Леди Ава как раз беседует с девушкой, которую я вижу впервые; это блондинка с прекрасными золотистыми волосами, красивым ртом и нежной кожей, открытой широким вырезом платья: обнажённые плечи, спина, очертания груди. Стоя перед красным диваном, на котором сидит её старшая подруга, девушка напоминает прилежную ученицу, внимательно выслушивающую замечания учительницы. К ним подходит высокий мужчина в тёмном смокинге, склоняется в поклоне перед леди Авой, которая что-то рассеянно ему говорит. После чего указывает на девушку, сопровождая свой жест пространными замечаниями о её фигуре, о чём свидетельствуют движения скользящей по воздуху руки. Мужчина молча смотрит на блондинку, которая скромно потупила глаза. По знаку его руки она делает плавный танцевальный поворот, очень медленно, чтобы можно было рассмотреть её со всех сторон. Когда блондинка возвращается в прежнее положение, мне кажется (но утверждать это наверняка трудно), что лицо её порозовело; и действительно, она отворачивается, что может означать смущение или стыд. Но леди Ава тотчас же делает ей замечание, и блондинка немедленно поднимает голову и даже широко открывает глаза, умело увеличенные косметикой. А сейчас сэр Ральф подаёт ей руку, безусловно, приглашая на танец, ибо они вместе направляются к эстраде. Я пересекаю эту часть салона, чтобы оказаться у жёлтого дивана или, как я убеждаюсь вблизи, дивана в жёлтые и красные полосы. Профиль леди Авы обращён в ту сторону, куда отошли эти двое. Минута проходит в молчании. Сообразив, что она не в силах оторвать от них взгляда, я спрашиваю: «Кто это?» Леди Ава не отвечает, но немного спустя поворачивается ко мне и говорит, чуть прищурившись: «Всё дело именно в этом».