Дом у кладбища

Ле Фаню Джозеф Шеридан

Глава ХС

МИСТЕРА ПОЛА ДЕЙНДЖЕРФИЛДА УГНЕТАЮТ РАЗДУМЬЯ, А КАПИТАНУ ДЕВРЁ ПЕРЕДАЮТ ПОСЛАНИЕ

Расставшись с Айронзом, мистер Дейнджерфилд ступил на посыпанную гравием дорожку; окаймленная кустарником, она вела к внутреннему дворику перед дверьми Медного Замка. Железную калитку он захлопнул за собой с таким ожесточением, что щеколда сорвалась — и скрипучая дверца приоткрылась снова.

Подобно тем, кто мало склонен к религии, мистер Пол Дейнджерфилд был не чужд суеверности. Он обращал внимание на приметы, хотя и презирал собственную слабость, вышучивал свою впечатлительность и едко обличал ее в монологах наедине с собой, когда пребывал в дурном расположении духа. То обстоятельство, что вход в его владения оказался незапертым, вселило в него неприятное предчувствие неведомой опасности, готовой проскользнуть вслед за ним по пятам. Чем дальше он продвигался

в сторону дома, тем сильнее охватывало его ощущение допущенной неосмотрительности, делавшей его беззащитным вследствие того, что между двумя врытыми в землю опорами калитки зиял явственный зазор. Сознание незащищенности сделалось наконец таким нестерпимым, что Дейнджерфилд, не дойдя до крыльца, развернулся, чуть ли не прыжком преодолел пятнадцать-двадцать шагов, отделявших его от калитки, и вне себя от ярости ухватил, насколько достало силы, холодное железо, словно оно по собственной злой воле бросило ему вызов неподчинением; сыпля проклятиями, он свирепо грохнул калиткой, которая от толчка отскочила обратно, грохнул еще раз — и с тем же результатом.

— Да кто же теперь тут хозяин? — шипел сквозь зубы мистер Пол Дейнджерфилд, осыпая мстительными ударами трости бесстрастное железо. Лицо его, искаженное причудливой гримасой, в этот момент наверняка имело сходство с изображением Мефистофеля работы Рётша ^{209} , когда нечистый дух тащит Фауста за руку из кельи Маргариты. Злобно стиснув в руке трость, Дейнджерфилд слал во тьму, простиравшуюся за ограждением дома, самые неистовые угрозы.

Неявка Черного Диллона спутала все его планы. Дейнджерфилд прямо-таки кипел от бешенства. «Чертов отщепенец! Да как он посмел так обойтись с человеком, который может диктовать любые условия, может его купить и продать со всеми потрохами. Ведь мы уже сторговались за пять сотен гиней. Нищий плут, негодяй! Ведь ему, свинье, вручили задаток, и что же? Обманщик, мерзавец, идиот!.. Конечно, выпивка, игра в кости, женщины!.. Да с пятьюстами гинеями он бы горя не знал целый год, забыл бы про свой гнусный эдем; но этот паршивый олух не мог даже на час оторваться от своего беспутства, соблюсти уговор — а уж потом делать все, что душе угодно».

У входа в дом мистер Дейнджерфилд немного помедлил, блеснув очками в направлении Чейплизода, будто надеялся услышать издали чьи-то шаги, но все было тихо. Только ледяной ветер слабо шелестел в гуще безлистых ветвей.

Ключа с собой у мистера Дейнджерфилда не было, поэтому он — без особой необходимости — выбил громовую и весьма продолжительную дробь и, не дожидаясь, пока кто-нибудь из домашних успеет откликнуться, оглушительно заколотил тростью по косяку.

Миссис Джукс давно усвоила значение столь нетерпеливых призывов: «Опять у хозяина что-то неладное на душе». Неприятности никогда не подавляли Дейнджерфилда, как это обычно случается с другими, но наоборот — пробуждали энергию и взвинчивали до такой степени, что он делался настоящей грозой для всего дома. Страшились не его поступков — контроля над собой он никогда не терял, однако взгляд, мимика, голос, особая вескость и значительность тона — вот что внушало тогда его прислуге неодолимый ужас.

— Ха, премного обязан, мэм, уж и не чаял, что впустите, погодка-то нынче — только волков морозить. Огонь, поди, и не разводили?

Изъяснялся Дейнджерфилд отрывисто, будто лаял; на бескровном лице его застыла сатанинская ухмылка; отвесив домоправительнице полуиздевательский поклон, он устремился в гостиную. К великому облегчению миссис Джукс, огонь в камине пылал ярко. Сделав книксен, она осведомилась, подать ли чаю и не потребуется ли чего-нибудь еще?

— Нет, мэм, — буркнули ей в ответ.

— Не нужны ли халат и комнатные туфли?

— Нет, мэм, — буркнули снова.

Миссис Джукс присела еще раз и тихонько, мелкими бесшумными шажками удалилась на кухню. Дверь за ней захлопнулась с резким стуком.

Слуги мистера Дейнджерфилда трепетали перед хозяином. Он казался им существом почти что непостижимым. Убедившись, что обмануть его нечего и пытаться, они совершенно перестали лгать и хитрить. Пустословия Дейнджерфилд не терпел. Стоило кому-нибудь начать толочь воду в ступе, Дейнджерфилд сурово обрывал болтуна; если же изнутри его грызла серьезная забота, он превращался в сущего дьявола. И все же в целом к Дейнджерфилду слуги испытывали странную привязанность. Они гордились его богатством, его влиянием среди сильных мира сего. Воровство, обман, неповиновение в доме Дейнджерфилда заведомо исключались, однако обходился он со слугами вполне прилично, платил щедро, при надобности вникал в положение и, что ни говори, обеспечивал сносное существование.

Теперь мистер Дейнджерфилд помешал угли в камине

и зажег свечи. Комната в этот вечер почему-то показалась ему меньшей, чем обыкновенно. Нервы у него были крепкие — ничто не могло вывести его из себя, хотя недавняя стычка с железной калиткой не прошла бесследно, да и внутреннее беспокойство давало о себе знать. Впрочем, это была простая зрительная иллюзия — но тем не менее стены как будто сошлись ближе, а потолок принизился, и это сковывало и угнетало Дейнджерфилда.

— Видать, я слегка разгорячился — ira puro breve, [76] — усмехнулся Дейнджерфилд.

76

Гнев — краткое помешательство (лат.).

Оказавшись в одиночестве, он стал успокаиваться. Выйдя в небольшую прихожую, он распахнул дверь настежь; стоя на ступеньке, он жадно вдыхал свежий воздух, приятно холодивший ему виски. И тут до слуха его донеслись глухие шаги двух путников, направлявшихся к деревне. На ходу они оживленно что-то обсуждали и, минуя владения Дейнджерфилда, упомянули, как ему почудилось, его имя, а затем имя Мервина. Полагаю, это был обман слуха, однако встревоженный Дейнджерфилд опрометью ринулся к калитке — до нее было рукой подать, — стараясь как можно бесшумнее ступать по мягкой траве. В тени большого дерева, в нескольких шагах от дороги, он застыл белым призраком. Собеседники двигались быстро, переговариваясь громко и многословно. Однако Дейнджерфилд не услышал более ничего из того, что его интересовало, хотя и не тронулся с места до тех пор, пока голоса путников не смолкли в отдалении.

Прохлада вечера остудила его разгоряченный лоб, и мистер Дейнджерфилд постоял еще немного на месте, дожидаясь новых шагов, однако никто ниоткуда не появился; слегка продрогнув, он вернулся в свое обиталище, захлопнул дверь холла и вновь ступил под сень малой гостиной Медного Замка.

От резкого оклика хозяина домоправительница встрепенулась и тут же отозвалась:

— К вашим услугам, сэр.

— Без четверти двенадцать принесите мне сандвич и стакан абсента ^{210} , а до той поры меня не тревожить.

Дверь малой гостиной затворилась, и в замке щелкнул ключ.

— Есть чем раздражаться, но опасности никакой — решительно никакой. Всему причиной тот смехотворный сон, будь он проклят! Какие фокусы вытворяет с нами наш мозг! Что ж, справедливо — тут уж ничего не поделаешь. Мы его утруждаем, а он над нами при случае измывается. В дни сатурналий раб пускается в разгул и вволю хулит владельца ^{211} . Ха-ха, но с дуростью этой пора кончать. Дел на сегодня у меня хватает.

Итак, мистер Дейнджерфилд окончательно пришел в себя и с головой погрузился в работу.

Когда я впервые задумался над тем, каким образом расположить попавшие мне в руки материалы так, чтобы получилось связное повествование, смерть маленькой Лили Уолсингем была для меня тяжким ударом. Я называю ее «малышка Лили», хотя при всей своей хрупкости ростом она отличалась скорее высоким.

В детстве, однако, я много раз слышал, как к ее нежному имени неизменно прилагалось это ласковое прозвище; старики, вспоминая давнее прошлое, говорили о ней с какой-то особой растроганностью; очарование, свойственное крохотной девчушке, сохранилось в Лили и позднее, когда она повзрослела. Я намеревался даже подправить эту часть повествования и выдать Лили замуж за красавца капитана Деврё, сделать его достойным ее руки, но что-то мешало мне решиться на это. Грустная развязка была известна мне чуть ли не с младенчества. Ребенком я беспрестанно слышал толки о красоте Лили, о тонких, точеных чертах ее лица, ясном взгляде и легком румянце на щеках с приятными ямочками, похожими на еле заметную рябь, пробегавшую по поверхности озера. Я нарисовал себе образ чистый, веселый и вместе с тем проникнутый печалью. В сумерках я навещал те заброшенные теперь уголки, где так недолго ей пришлось бродить. Даже старинная церковь, высившаяся в отдаленной части парка, куда мне случалось забредать вечерами, обладала для меня особой, щемяще-скорбной притягательностью, ибо я знал, что тут, под этими плитами, покоится ее девический прах. Все связанное с памятью Лили было проникнуто для меня меланхолическим обаянием сокровенного чистосердечия, и я не мог, посягнув на заветное, обойтись легкомысленно с истиной; воображая иной поворот событий, я испытывал укол совести, словно внутренний голос укорял меня за глумление над действительно происшедшей трагедией, и после долгих сомнений и колебаний я в итоге отверг свой первоначальный план и совершенно отказался от задуманного.