Дом в Порубежье (рассказы)
Шрифт:
Мальчик был, как понимаете, по колено в воде, и ступенька, на которой он стоял, была скользкой — и не просто, а очень скользкой (так всегда бывает при соприкосновении воды с деревом). Одна из голых ног Небби соскользнула, а за ней сразу другая. Большой шлем сильно качнулся, и это все решило, ибо от неожиданного толчка мальчик выпустил из руки штормтрап. Послышался приглушенный вскрик, и в темноте к лестнице отчаянно метнулась маленькая ручка Небби, но было слишком поздно: он уже падал. Раздался всплеск; не очень сильный всплеск для такого отважного и обладающего огромным сердцем мальчика; и никто не услышал ни его, ни бульканья пузырьков, поднимавшихся из глубин от большого медного шлема. А потом, через мгновение, водная гладь почти успокоилась, и лишь с барабана плавно и быстро разматывался воздушный шланг.
Только при странном утреннем свете, когда рассвет едва позолотил серый восток, дед узнал о том, что случилось. Здоровая старость, как это нередко бывает, мало нуждается в сне, и поэтому он встал рано, чтобы набить трубку, и вот тут-то он и увидел, что койка Небби пуста.
Он быстро поднялся по небольшой лестнице. На палубе тянувшийся за борт воздушный шланг молча поведал ему о происшедшем. Дед бросился к нему, страшным голосом зовя Бинни и Неда, которые, еще не до конца проснувшись, выскочили наверх в своих тяжелых фланелевых кальсонах.
Они тянули шланг быстро, но осторожно, но, когда показался громадный шар шлема, Небби в нем не оказалось, только в резьбе одного из старых винтов они обнаружили несколько запутавшихся золотистых прядей курчавых волос мальчика.
Дед огромными мускулистыми руками начал натягивать свой каучуковый костюм, и двое мужчин молча помогали ему. Через сто пятьдесят секунд он уже погружался в глубины спокойного, совершенно спокойного на рассвете моря, серого и кое-где окрашенного в желтые тона. Нед крутил ручку, время от времени открыто вытирая глаза тыльной стороной волосатой, свободной руки. Бинни, человек более суровый, но не менее отзывчивый, угрюмо молчал, обратив все свое внимание на воздушный шланг и спасательный леер; его рука в ожидании сигнала осторожно сжимала трос. По напряжению и движению то натягивающихся, то провисающих шланга и троса он видел, что дед Закчи продолжает, постоянно расширяя его круг, поиск на морском дне.
Весь день дед лазил по морскому дну, оставаясь каждый раз там столь долго, что Бинни и Нед, не выдержав, принялись увещевать его. Однако старик, охваченный безмолвным гневом и болью, так набросился на них, что они замолчали и больше не мешали ему. Три дня, пока море было спокойно, дед продолжал поиски, но ничего не нашел. На четвертый день деду Закчи пришлось отвести судно за мель: с севера подул сильный ветер, не стихавший две мрачные и неистовые недели, в течение которых дед вместе с Бинни и Недом каждый день искал на берегу «дары» моря. Однако море хранило свои тайны и ничего не возвращало.
Через две недели буря улеглась, и они вновь вышли на судне в море, чтобы возобновить прерванную работу. Искать мальчика дальше было бессмысленно. Судно бросило якорь на старом месте, и дед спустился на дно; и первое, что он увидел в серых сумерках подводного мира, была полурыба-полуконь, по-прежнему привязанная на дне шкимушкой к корешкам тяжелых водорослей.
При виде этой поделки старый Закчи испытал страшное чувство. Небби никогда не расставался с ней, и поэтому ему без всякой причины стало казаться, что и «малыш» должен быть где-то поблизости; но одновременно это причудливое, неживое создание являлось наглядным воплощением страшной причины невыразимого одиночества и безысходного отчаяния, полностью овладевшими его старым сердцем. Он уставился на нее сквозь толстое стекло шлема и, собираясь ударить ее, приподнял руку. Затем, внезапно изменив свое намерение, он протянул руку, привлек к себе игрушечного коня и исступленно обнял его, словно это был сам мальчик.
Через минуту старый дед Закчи успокоился и приступил к работе, однако еще раз сто он ловил себя на том, что смотрит в водных сумерках на свою поделку — смотрит напряженно и безрассудно, прислушивается, не раздадутся ли в вечной тишине моря звуки, которым никогда не проникнуть сквозь его тихие воды, окружающие в этом странном подводном мире молчаливой стеной одинокого водолаза. А потом, вновь осознав, что нет того, кто мог бы издать столь желанные звуки, дед опять приступал, угрюмый и одинокий, к работе. Однако вскоре он снова смотрел и слушал.
По прошествии нескольких дней старый Закчи успокоился и смирился, но так и не отвязал полурыбу-полуконя от корешков водорослей на дне тихого, сумеречного моря. И все чаще он смотрел на нее, и все реже ему казалось, что это бесполезно или неразумно.
Спустя несколько недель эта привычка приобрела такие размеры, что он перестал обращать на нее внимание. Он без всякой причины все дольше оставался под водой и становился как-то странно «мрачен», когда Нед и Бинни принимались увещевать его, упрашивать, чтобы он меньше времени проводил под водой, не то ему придется заплатить обычную в таких случаях цену.
Лишь однажды дед попытался объяснить свое поведение, да и то, очевидно, непреднамеренно, а под влиянием нахлынувших на него чувств:
— Мне кажется, когда я внизу, что он рядом со мной, — не очень связно пробормотал он. И оба матроса поняли его, ибо нечто подобное они и предполагали. Они ничего не ответили, и разговор прекратился.
Теперь, спускаясь утром на дно, дед останавливался возле полурыбы-полуконя и «осматривал ее». Однажды он обнаружил, что у нее отклеился хвост скумбрии, и он тут же все исправил, прикрепив его на прежнее место при помощи каболки. Иногда он похлопывал своей огромной ручищей по конской голове и бормотал, сам того не замечая, когда от его прикосновений она тихо подпрыгивала: «Тпру, кобылка!» Порой, когда он в своем громоздком костюме проходил мимо нее, небольшой водоворот воды в его «кильватере» разворачивал полурыбу-полуконя прямо на него; немного покачавшись, она медленно удалялась обратно в тишину; дед же стоял и смотрел на нее, напрягая помимо своей воли слух в этом царстве безмолвия.
Так прошло два месяца, и дед почувствовал, что у него не все в порядке со здоровьем. Однако признаки ухудшающегося самочувствия не испугали его, а только принесли ему бесконечное удовлетворение — осознание того, что он, возможно, «скоро увидит Небби». Впрочем, эта мысль, так и не став до конца осознанной, никогда не была произнесена им вслух. Тем не менее она нашла свое выражение в чувстве слабого удовлетворения, о котором я уже говорил и которое внесло успокоение в душу деда; однажды он, работая на дне, поймал себе на том, что напевает, сам того не замечая, старинную балладу о полурыбах-полуконях.
Он тут же замолчал, пронизанный мучительными воспоминаниями, а затем, повернувшись, уставился на полурыбу-полуконя, маячившей смутной тенью в неподвижной воде. В тот момент ему показалось, что в окружающей его молчаливой пучине он слышит слабое эхо пропетой им песни. Однако он ничего не увидел и, убедив вскоре себя в том, что ему это лишь послышалось, вновь приступил к работе.
В то утро старик не раз ловил себя на том, что напевает эту старинную балладу, и каждый раз, пронзенный болью воспоминаний, пробуждаемых старой песней, он яростно сжимал губы; но вскоре все забывалось, и старый Закчи, которым вдруг овладевала уверенность, что он слышит эту песню, доносящуюся откуда-то из вечных сумерек подводного мира, начинал напряженно вслушиваться. Он, дрожа, поворачивался и устремлял свой взор на полурыбу-полуконя; однако ничего нового там не было, и он уже не был больше уверен, что что-то слышал. Это повторилось несколько раз, и каждый раз дед неуклюже распрямлялся в воде и вслушивался с напряженным вниманием, граничившим с отчаянием.