Дом веселых нищих

Белых Григорий Георгиевич

— Вот тебе, — сказала она, передавая сверток Роману. — Это котлетки, за работу. Приходи почаще помогать матери.

— Спасибо, — сказал Роман и подумал про себя: «Почему не помочь, — котлетки что надо».

МОБИЛИЗАЦИЯ

Иська, насвистывая, шел по двору. В руках у него болтались сапоги.

— Ты куда? — спросил Роман, повстречавшись.

— К сапожнику, сапоги совсем развалились…

— Пойдем вместе.

Роман любил ходить к Худоногаю, у которого часто собирались мастеровые и рассказывали разные истории. Кроме того, он редко виделся с Иськой, и ему хотелось с ним поговорить. Но Иська был хмурый и разговаривал нехотя.

У сапожника пили чай.

За столом сидели Худоногай, его жена Улита и Наркис, молотобоец от Гультяевых.

Отдав сапоги, Иська и Роман присели у стола и стали слушать, о чем говорят.

— А ты все-таки что думаешь, а? — спрашивал Наркис, с тревогой и ожиданием вглядываясь в лицо Худоногая. — Ведь не имеют правов брать, а? Ведь забраковали же.

Худоногай неуверенно пожимал плечами и, отводя взгляд, с напускной бодростью говорил:

— Не должны, если по закону.

— Не должны, — радостно подхватил Наркис. — А к чему же опять на пункт волокут?

И опять тревога сквозила в глазах Наркиса, и опять Худоногай, отводя взгляд, говорил, утешая:

— А может так. Думают, которые поправились…

Роман знал, что тревожило Наркиса. На улицах, на углах и под воротами снова расклеивали зеленые афишки о переосвидетельствовании всех забракованных при призывах. Завтра надо было идти и Наркису.

Громко и тоскливо пел самовар.

— А вы чай-то хлебайте, — шумно заворочалась Улита. — Двадцать раз не буду для вас подогревать.

— Мы пьем, Уля, мы пьем, — вздрагивая, говорил Худоногай и часто и шумно прихлебывал с блюдца желтую воду, мелко откусывая сахар.

— Ведь не за себя я, Кузьма Прохоры, — снова говорил Наркис. — Разве за себя боюсь?

Худоногай сочувственно кивал головой.

— Мать-то как же? Ты рассуди, а? Работать она не может, слепая совсем.

— Не возьмут тебя, зря беспокоишься.

— Я тоже так решаю, что не возьмут, — задумчиво тянул Наркис и вдруг, подняв голову, добавил: — А если возьмут, так я сам не пойду.

— Правильно, — сказал вдруг все время молчавший Иська. — И не ходи.

Все с удивлением посмотрели на него, а Иська, ничуть не смущаясь, стал пить чай.

— Ты, малец, помолчи, — сказал Худоногай, — без тебя решат, что правильно, что нет. Тут думать надо…

— А чего думать? — неожиданно сказал Иська, отрываясь от стакана. — Раз дядя Наркис не хочет воевать, так и не надо.

— А его и спрашивать не будут. Не он войну начинал.

— У нас на фабрике так говорят, — сказал Иська. — Войну затеяли богачи, которым она выгодна, а рабочие должны отдуваться. Вот теперь рабочие никто не хочет воевать, а их гонят, поэтому и нужно сделать так, чтобы все отказались воевать.

— Больно много знаешь, — значительно сказал Худоногай. — Только не везде разговаривай, а то уши надерут.

— Будет вам тоску нагонять, — зевнув, сказала Улита. — Заладят одно, как кукушки.

— И верно, — засмеялся Наркис. — Почитай-ка лучше стишки, Кузьма Прохорыч.

Худоногай взглянул на жену и, видя ее одобрительную улыбку, полез в стол за тетрадью.

Читал и поглядывал на Улиту. Улита была вроде цензора. Некоторые стихи она запрещала ему читать, другие слушала с улыбкой, кивая головой в знак одобрения. Худыногай читал про войну:

Эх, война ты злая,Кто тебя надумал!Сколько ты люду убивалаПулями дум-дума.

"Прослушав две строфы, Улита сурово оборвала мужа:

— Это брось… С такими стишками в полицию можешь попасть.

Худоногай послушно прекратил чтение и взялся за другое.

— Мой ответ любителю пить политуру, — объявил он торжественно.

Пей сам презренную отраву,Но лучших чувств, стремлений не глуши,Не предлагай другому роковой забавы:В ней много зла, в ней нет живой души.

Поздно вечером расходились по домам. Проедаясь с сапожником, Наркис спросил снова:

— Так не возьмут, думаешь?

— He возьмут, — уверенно сказал Худоногай.

— Возьмут, — тихо шепнул Роману Иська. — Нынче всех берут, и больных и здоровых, только бы армию пополнять.

— Откуда ты знаешь?

— На фабрике говорят, — сказан Иська. — на фабрике много чего говорят, только не все можно рассказывать, а то живо в участок попадешь.

На другой день на приемном пункте после осмотра комиссия признала Наркиса годным к военной службе и зачислила в артиллерию.

Домой он вернулся туча тучей. Через пять минут из конурки Наркиса выскочил Шкалик и стремглав помчался за ханжой, — Наркис устраивал для мастеровых прощальную попойку.

Весь вечер надрывалась отчаянно гармошка. Мастеровые орали песни, матюгались и плясали так, что сотрясался весь «Смурыгин дворец». Только Наркиса не было слышно. Наркис молча сидел у стола, то и дело подставляя стакан. Наркис запил.

— Ничего, — ревел Шкалик, хлопая его по плечу. — Не горюй. И к войне привыкнешь.

Никто из обитателей «Смурыгина дворца» не мог уснуть, но никто не решался беспокоить загулявшую компанию.

Утром кузница не работала. Перепившаяся компания провожала Наркиса на пункт. С ревом вывалились во двор.

Сзади всех шла мать Наркиса. Вдруг Наркис остановился и огляделся вокруг с недоумением, словно только что проснулся на незнакомом месте. Толпа с любопытством глядела на Наркиса, а он вдруг сбросил на снег мешок и хрипло спросил:

— Братцы! Куда же это меня?

Никто не проронил ни звука. Наркис смотрел то на одного, то на другого. Потом рванул ворот рубахи, обнажая грудь.