Дом
Шрифт:
Я поворачиваю обратно и возвращаюсь к театральному занавесу, из-за которого доносятся смех и перешептывания. В этом самом месте мне часто доводилось мечтать о том, чтобы стать мужчиной. Правда, в таком случае я не смогла бы ни проскользнуть за штору, ни расхаживать по лабиринту Дома — я не узнала бы девяносто процентов души этого места. Конечно, я могла бы коварно подглядывать за тем, что происходит в женской ванной: заметить умывальник, куда они с щедростью жевателя табака выплевывают жидкость для полоскания рта, и обожествляемое всеми биде. Увидела бы Хильди на корточках, чьи завивающиеся волоски между ног двигаются в ритме ее руки, пока она жалуется на последнего клиента-тормоза, который никак не мог кончить, или Гиту, грубыми движениями обтирающую себя полотенцем и рассказывающую о своем посетителе, — настоящие торговки рыбой, оказавшиеся в телах молодых куртизанок. Я бы не смогла, будучи мужчиной, проследовать за ними, когда они топчутся по направлению к большому женскому залу с еще спущенными к щиколоткам трусами, не увидела бы, как их мимоходом обнимает пурпурная штора. Я не посетила бы постоянно задымленную кухню, где девушки обедают и болтают, создавая гвалт, как на базаре, не увидела бы, как они одним движением руки смахивают со стола крошки, чтобы опустить туда свою задницу, не посмотрела бы в окно, откуда доносится шум разбитого на площади рынка. Не увидела бы большое зеркало на ножке, стоящее у входа на кухню, а перед ним — Эсме в костюме в те минуты, когда она, выпотрошив все содержимое косметички себе на колени, рисует провокационные брови, ради которых некоторые клиенты приезжали сюда из глубин Бранденбурга.
И
На окруженном диванами журнальном столике всегда беспорядочно валяются книги и тарелки или наушники, оставленные девушками, которых клиенты отвлекли от музыки. У стены, зажатый шкафчиками, стоит стол, где лежат бумаги домоправительницы и стоят два телефонных аппарата в дополнение к ее личному сотовому и тому, по которому с ней связываются хозяйка, служба эскорта и разнорабочий, вечно неспособный отыскать свои инструменты в забитых ерундой ящиках. На уровне стола вывешен список комнат, куда девушки записывают время прибытия и ухода мужчин. Их фальшивые имена отмечают на стикерах, которые будут отклеены в конце дня, оставляя на стене лишь количество клиентов и собранную сумму. Другой список указывает, какой специализацией обладает каждая из работниц борделя. Этот документ Word был распечатан так давно, что из-за покрывающих его кофейных пятен тяжело не только различить написанные на нем имена, но и разобраться, кто из девушек продолжает работать здесь, а кто испарился несколько лет назад. На пробковую доску прикреплены десятки ресторанных меню и номера такси, в которых водитель не станет придираться к имени клиента, контакты бухгалтеров, которым, скорее всего, можно доверять, а в самом низу — специальные указания самих работниц: «Кристина не принимает Карстена!», «Если будет звонить Томас, никаких встреч с Сарой!», «У Биргит длительность свиданий от сорока пяти минут!» И эта укоряющая запись: «Лола забыла положить двести десять евро в свой конверт, передайте ей, пожалуйста». Только вот Лола упорхнула, никого не предупредив, через два месяца после моего прибытия и задолжала девушкам довольно значительные суммы. Говорят, что теперь она работает в Мюнхене: Генова видела, как она выпрашивает кокаин в баре, где подают шампанское. Ясное дело, что Дому стоит забыть про эти двести десять евро: что упало, то пропало. Эта прикрепленная гвоздиком записка до сих пор висит здесь как символ веры в испытания, веры в лояльность, которая не принимает в расчет (а если принимает, то недостаточно) переменчивость женщин, занимающихся этой профессией, разнообразные причины, приводящие их в Дом и одновременно заставляющие покинуть его. Эта доброжелательность сродни простодушию: это видно даже по стенкам шкафчиков, на некоторых из которых до сих пор написаны имена давным-давно исчезнувших обитательниц. Эти чернила стираются пальцами новеньких, правда, пыль внутри, возможно, все еще хранит аромат парфюма прежних хозяек.
Позади находится довольно широкий балкон, в середине которого — маленькая лестница из белого камня. Четыре ступеньки, выполненные в античном стиле и обрамленные широкими перилами, изящно спускаются в сад. Именно благодаря ему Дом и стал называться Домом. Нужно обмолвиться, что от глаза, разумеется, не скрыть, что когда-то, когда садом пользовались обычные хозяева, здесь был газон. Сегодня же остался только небольшой квадрат земли с растущей то тут, то там зеленью вроде лишая или мха, местами напоминающей траву или невзрачные цветочки, выросшие в церковной тени. А пахнет здесь практически как в месте, где что-то растет и линяет живность. Чтобы уберечь девушек от взглядов соседей, поверху была протянута сетка, в меру увитая плющом и белыми вьюнками. Там, где природа отказалась скрыть сад от посторонних глаз, добавили лианы из пластика, выцветшие от снега и дождя, но в общем и целом смотрится неплохо. Похоже на Версаль в конце осени. Подвешенные на балконной соломке, висят бесцветные садовые лампы. Их оставили здесь, чтобы создать впечатление герметично закрытого пространства. В результате, особенно летними вечерами, при входе во внутренний двор здания виден лишь этот сад. Этот зеленый пузырь словно оживлен медленным дыханием: движениями силуэтов, ПОСТОЯННО ВЫХОДЯЩИМ оттуда подозрительным дымом и вульгарными благовониями.
Будь сад предназначен для клиентов, несомненно, к его обустройству приложили бы больше усилий: больше денег было бы инвестировано в элегантную мебель. Но посещение этого места — привилегия девушек, и к дешевому хламу, что был тут с самого начала, кто-то из обитательниц добавил свои особые вещи: скрипящие качели, накрытые толстой полосатой бело-голубой простыней, складные стулья для сада, с которых слазит желтая краска, почти презентабельный лежак и, самое важное, еще не растерявший величественности каркас старого штрандкорба[8] с пляжа Ванзе. В начале лета возле горшка с азалиями здесь принято устанавливать маленький надувной детский бассейн, в котором дамы мочат свои тяжелые ноги до тех пор, пока рано или поздно туда по неловкости не упадет пепел от сигареты, превращая все это в инкубатор для комаров. В июле после полудня я проводила здесь вечность, неотрывно смотря в глубину обедневшего дворика. Я помню удобно устроившихся девушек, огромную соломенную шляпу на распущенных волосах Эльзы. Биргит и Ингрид опустили ноги по щиколотки в воду, еще прозрачную в начале лета. Эдди прячется за кустом малины, просто из принципа, так как все в курсе, что она сворачивает косячок. Все остальные, и я в том числе, мы приходим и уходим, проверяем следы от загара, приносим прохладительные напитки в эту оставшуюся без влаги котельную. Сия картина не теряет шарма зимой, хотя передвигаться на умопомрачительных каблуках по снегу и инею становится труднее. Но именно эти воспоминания мне особенно дороги: помню, как в розовом свете раннего декабрьского утра Гита и Эдди молчаливо перемещаются из одного угла сада в другой маленькими шажочками, выдыхая толстые клубы пара. Они грациозно хромают, как лебеди, которые только научились пользоваться своими тонкими лапками. Ночью шел снег, и крупного размера снежинки продолжают неторопливо опадать, посыпая светлые локоны Гиты и черный шиньон Эдди белым порошком. Слышны только их шаги по хрустящему снегу. Какое-то время спустя они находят удобное положение, чтобы присесть, и устраиваются, поднимая снежную пыль, которая на миг заблестит под слабыми лучами
Я постоянно спрашивала себя, каким образом я растворялась в этой картине и был ли кто-то еще там, на балконе, в ком это зрелище пробуждало такую же нежность?
Присев тут в старый штрандкорб, я вижу другие комнаты сквозь растения, окутывающие балконную решетку третьего этажа. Мне не нужно подниматься туда, чтобы вспомнить, как на лестнице пахнет едой и что за дверью находятся первые апартаменты. Пол в длинном коридоре застелен красным ковром, там стоит низкий комод, забитый полотенцами. Девушки приходят на кухню, чтобы посмотреть на часы, вздыхая, что время, «боже мой», не движется, и выкурить запретную сигаретку прямо посреди встречи. В кухню доносится приглушенный шум из Золотой комнаты, представляющей собой примерно двадцать квадратных метров багровой обивки, освещенной оранжевыми огарками. Для большего эффекта — красная софа и сервант, над которым повесили фотографию двух целующихся взасос девушек. Крепкая широкая кровать накрыта золотистым покрывалом. Лежа на ней, достаточно просто опустить руку к паркету из красного дерева, как ты дотягиваешься до корзинки, набитой презервативами и крайне необходимым рулоном бумажного полотенца. Эта комната очень нравится девушкам, хотя моя любимая находится напротив нее, в конце темного коридора. Она успела сменить несколько названий: после «1001» она стала называться «Жасминовой», а теперь ее величают просто «Красной», — и все из этих трех названий заслужены. Грандиозная кровать, сделанная на заказ, занимает половину комнаты. С потолка свисают километры прозрачных занавесок, океан из органди, посреди которого сверкает небольшая лампочка со смутным арабским колоритом. Дневной свет приглушен шторами с красной и золотой вышивкой. В этой комнате кожа девушек кажется пурпурной, а их распущенные волосы будто объяты языками пламени. Напротив кровати стоит электрический камин. Когда его включают во время январских заморозков, от него исходят потоки, похожие на пламя Тартара. Еще есть большое велюровое кресло, глубокое и мягкое, забрызганное белыми следами, как подписями без возраста, принадлежащими легкомысленным женщинам, с обнаженной задницей курившим в нем свою посткоитальную сигаретку. Коврик под креслом весь полинял и стерся в том месте, где проститутки топтали его, ожидая, пока мужчины оденутся.
В соседних апартаментах находится Тропическая комната. Запах жасмина из этой крохотной каморки чувствуется даже в подъезде. Фальшивые растения респектабельно обрамляют чудовищную фреску, которую треклятый художник написал прямо у самой двери. Речь идет о пейзаже, на котором изображены джунгли с огромным количеством цветов и растений. В этой картине столько всего, что даже спустя два года я постоянно нахожу в ней новую, удивительную деталь. Напротив этого абсурднейшего творения — очаровательное полотно, изображающее женщину на фоне лунного света, проливающегося над Балтикой. Кожа у нее цвета морской пены, и она заканчивает снимать с себя платье. Но когда мы лежим на кровати, самое восхитительное полотно — это, конечно же, зеркало на потолке. Ощущение такое, будто исчезает гравитация, даже несмотря на наклейки в форме бабочек, летающих вокруг отражения обнаженных тел и придающих белой плоти вид плохого снимка со снапчата. Рядышком с Тропической комнатой и соседней с нею ванной — Клиника — комната, выложенная сверху донизу белым кафелем. Она ждет, что какой-нибудь мужчина выразит желание усадить девушку в гинекологическое кресло. Тут пахнет спиртом и средством для дезинфекции, хоть сюда и заходят только за тем, чтобы набрать воды из крана в стакан. Однако плакаты с анатомическими картинками, тележка, нагруженная медицинскими инструментами, медицинские блузы, подвешенные на крючок, — все это свидетельствует о былой надежде привлечь в эту ненавидимую всеми комнату медиков-недоучек.
Глубже, в третьих апартаментах, скрыты последние комнаты Дома — Белая и Зеленая. Белая комната, вся розовая, за исключением ламината цвета слоновой кости, выглядит до слез глупо со своими шторами в стиле итальянского ар-нуво и чрезмерным количеством цветочков. Кровать в этой комнате и ее деревянная обивка напоминают эротические сны старой девы. Правда, если снаружи распогодилось, пусть даже самую малость, комнату через шторы сразу же заливает розовым пламенем. Цветы и цацки исчезают в этом вагинальном свете, и вместо ощущения пребывания в ловушке фантазий старой девы мы вдруг представляем себя внутри нее, удобно устроившимися между ее бедрами. В такие моменты единственное, что напоминает о внешнем мире, — это мягкая и со временем невыносимая музыка, раздающаяся по всему Дому из колонок на потолке. Расположенная рядом с ней Зеленая комната оформлена элегантно и с хорошим вкусом. В ней нет предметов роскоши, кроме почти хронически сломанного стеклянного фонтана. Когда же он функционирует, или по причине того, что мы целый день избегали ударов электрическим током, или потому, что наш разнорабочий пнул его в нужное место, влажность с привкусом мускуса наполняет комнату, делая пребывание там почти невыносимым. Огромная кухня в этих апартаментах полнится сокровищами, которые забыли девушки и их клиенты: любовными письмами, резинками для волос, посредственными галстуками, мылом, губной помадой и оставленными в проигрывателе CD-дисками, способными так много рассказать о своих хозяйках.
В конце дня можно было угадать настроение каждой из девушек, то, как менялось их расположение духа. Эсме начала в одиннадцать часов в Золотой комнате с ворчливым типом, который по фотографии решил, что она худее, чем оказалось в действительности. В пять она заканчивает свою работу, жалуясь на то, что пришлось водить трех последующих клиентов в сумрак Красной комнаты, более благосклонный к ее фигуре. Гита, у которой сегодня месячные, будет работать только в Студии, вымещая свои нервы на шести мужчинах, стоящих на коленях и смотрящих на ее груди, колышущиеся в такт ударам плетки. Ингрид со своей новой стрижкой ходит из Белой комнаты в Красную, чтобы в отражении зеркал полюбоваться самой и дать полюбоваться другим своей причесанной челкой. Агнета заканчивает сегодня раньше, чем предполагала, потому как один из клиентов поцарапал ее в порыве чрезмерного энтузиазма. И она. И они. И их огорченные вздохи, когда, открыв шкафчик с ключами, они узнают, что желаемая комната уже занята. И их великолепные отговорки, чтобы не идти в какую-то из комнат, несмотря на уговоры мсье: «У меня болит спина, а заправлять постель в Сиреневой — это сущий ад»; «В Серебряной мне не хватает воздуха, потому что на улице, напротив комнаты, цветет каштановое дерево, а у меня аллергия на пыльцу»; «От света в Тропической мне кажется, что у меня огромная попа»; «В Золотой мне одиноко»; «Генова совсем рядом, и ее крики мешают мне сконцентрироваться»… В этих помещениях, что сейчас сдаются в аренду на каникулы, они выдумывают целую вселенную, то есть выдумывали. В этот сад теперь идут курить рабы другого рода. И куда девается душа домов, в которых жизнь текла так бурно?
Little Bird, The White Stripes
Доротея, полностью голая, натирает свои длинные ноги маслом лимона, аромат которого смешивается с запахом супа, что одна из девушек поставила остывать на краешке низенького столика. Я притворяюсь, что читаю, но ее нагота отнимает смысл у слов, и перед моими глазами плавает черно-белая каша из букв. Единственный спектакль, заслуживающий моего внимания, находится над ними. Эта девушка, которой я не особо нравлюсь, несомненно, решила, что показать мне свой белый зад — наилучшее выражение ее презрения. Когда она намазывает масло себе на ягодицы, когда мнет свои складки, чтобы оно лучше проникло в кожу, я замечаю темное розовое пятно и несколько незаметных жирных ямочек — именно это отсутствие скромности и бесцеремонность и приводят меня в восторг. Я испытываю волнение от такого пренебрежительного отношения к своему телу, свободному от всего напускного. Мне кажется, что сейчас я вижу ее более голой, чем когда она выходит из комнаты для утех и по ней ручьями течет пот.