Дом
Шрифт:
Я так и не поняла, когда именно Доротея перестала хорошо ко мне относиться. Подозреваю, что это произошло, когда не по своей воле я скинула на нее того толстого француза. Однако к тому моменту я уже знала немало вещей о ней и могла делать предположения о ее жизни вне нашего заведения. Каким-то образом мне стало известно, что она была медсестрой. Их должно быть примерно пятнадцать из пятидесяти-шестидесяти девушек в нашей команде. В их числе — Надин с ей добротой и улыбчивостью, которую я без труда представляю спасающей пациентов от отчаяния. Те лишились бы дара речи, узнав, как она дополняет свой заработок. Доротея, наверное, из числа раздражительных медсестер, хотя она не всегда такая. В некоторые дни она пребывает в замечательном расположении духа, даже со мной. Она смеется над историями других девушек, рассказывает свои, защищает Дом от критики новеньких, тех, что перешли сюда из мест, где зарабатывают гораздо больше. Вот почему я думаю, что причиной ее плохого настроения является не Дом или наша работа, а просто то, что у нее на душе и что часто заставляет проституток хмуриться: возраст, приход новеньких, да и терпеть пустые часы между клиентами становится труднее. Я чувствую, что бешенство Доротеи направлено не на нас, а на всю землю, на весь мир. Если бы я лучше говорила по-немецки и если бы имела больше прав заводить с ней подобные
А вот и снова появляется Эсме с полотенцем, обернутым тюрбаном вокруг головы.
— Ты уже домой?
— Почему уже? Я тут с полудня.
— Вкусно пахнет тут у тебя! — восклицает Эсме и, даже не спросив разрешения, благодаря той близости между женщинами, запертыми вместе, которая не перестает восхищать меня, наклоняется над плечом Доротеи, чтобы понюхать ее с закрытыми глазами.
Я завидую их храбрости, которой не смогли наделить меня почти два года работы в борделе. В течение этих лет я была погружена в мир, где они нюхают друг друга в любом виде, а я продолжаю краснеть, когда какая-нибудь девушка целует меня в щеку. Меня не возбуждает то, как Эсме нюхает Доротею. Что волнует меня, так это уверенность в своей половой принадлежности, этот нормальный рефлекс, заключающийся в том, чтобы разглядывать друг друга. Может быть, все оттого, что они не проводят большую часть дня, мечтая друг о друге, как это делаю я. Хотя это даже не сексуальные фантазии: я рассматриваю их детально, как бабочек, и на свой лад наслаждаюсь этим.
— Завтра ты снова работаешь? — спрашивает Эсме.
— Нет, я устала, не моту. Мои планы на завтра — пойти на озеро и выпить, сидя под деревом, баночку или две пива.
— Значит, увидимся только во вторник, козочка моя?
«Козочка моя» — это я придумала. Наверняка Эсме сказала Mauschen, «мышонок», что, в принципе, одно и то же. Однако иногда мне хотелось бы уметь писать на немецком, передавая нежность, что слышится во всех этих — chert и — lein, благодаря которым самые банальные слова становятся ласковыми.
— Во вторник я не приду. Муж возвращается в воскресенье.
— Как обстоят дела между вами?
— Сейчас отлично. Я забронировала номер в отеле. Дети будут у мамы…
Удивительно. Они равнодушны при мысли о том, что в Доме приходится спать с четырьмя, пятью, шестью мужчинами за день, но готовы хихикать при упоминании отеля и детей, отправленных к бабушкам и дедушкам. Уточнила ли я, что муж Доротеи не знает, что она работает в борделе? Он торговый агент или что-то в этом роде, и ему приходится много разъезжать. Наверняка он может легко представить себе, что жена изменяет ему, но, скорее всего, мысль, что она изменяет ему именно таким образом, даже не закрадывалась ему в голову. Если и есть что-то, о чем мало говорят, когда упоминают бордели, так это то, как справиться с количеством секса. И проблема не в самом количестве, а в наличии желания трахаться — простите, заниматься любовью, — когда ты провел рабочие часы с некоторым количеством людей, берущих в аренду твое тело.
— Он вот уже три дня как не может усидеть на месте, — улыбается Доротея. — Я получаю столько грязных сообщений, ты не можешь себе представить. Конечно, со всеми клиентами у меня особо нет времени отвечать на них. Он отправляет мне фото своего пениса. Разумеется, мне приятно, но, между нами, это напоминает мне работу. И так как я немного сдержанна, это выводит его из себя.
Она отклоняет свою длинную шею назад, чтобы собрать волосы в хвост, и я начинаю понимать этого мужчину. Через несколько минут она снова наденет на себя нормальную одежду, а мне все еще будет мерещиться голая и сверкающая от масла Доротея, величественная даже в велосипедном шлеме.
— В понедельник, я тогда вернулась с каникул, десять дней прошло, как я не трахалась ни с кем. Десять дней, ты представляешь? За годы работы здесь такого со мной еще не случалось. Когда прошли сорок восемь часов, я уже спрашивала себя, что происходит.
Доротея улыбнулась и мне, заметив, что я слушаю их. Я поддакнула.
— Сейчас моя проблема — понять, хочу ли я трахаться в конце недели.
Она застегивает блузку на молнию с вопрошающим видом. Она с ее опытом работы в борделе знает ответ. Сама сказала: после сорока восьми часов пива на озере она задумается о том, что же происходит. У нее будут странно болеть бедра и спина, это напомнит ей, что вот уже два дня, как она не. Возможно, это не напомнит ей ни о каком особенном желании, лишь выученные позы, что она принимает ежедневно в Доме ради мужчин, на которых ей плевать. Будем честны, скорее всего, никакого желания не всплывет. Скорее всего. Максимальной реакцией с ее стороны будет облегченный выдох от того, как хорошо не быть к этому принужденной, разве что когда это происходит с любимым мужчиной. И мысль, что она взяла номер в отеле, даст ей — человеку, который проводит огромное количество времени в комнатах, забронированных другими, — ощущение того, что это был ее собственный выбор. Есть у нее желание секса или нет. Когда муж приедет, естественно, ее профессиональный рефлекс как-то проявится в ее манере прогибать спину, тянуть ягодицы и наполовину прикрывать глаза, мурлыкать. Эти движения, доведенные до автоматизма, будут выглядеть как спешка, тогда как она уже будет думать о нежности, которая придет после, об ощущении выполненной работы, о возможности ничего не говорить, не смотреть на часы, пойти покурить на балконе. И ей покажется, что ей не хочется его, мужа, что она способна делать это, как что бы то ни было иное, просто по привычке, отрешенно, вплоть до того момента, пока он не овладеет ею. Тогда она поймет, что его член, ничем не отличающийся от тысячи других, не имеет с теми другими ничего общего. Потому что этот пенис наполняет ее по-особенному, и это ощущение отдается по всему ее телу. Это заставило бы ее влюбиться в этого мужчину, если бы она уже не была влюблена. И ее крики прозвучат как любимая музыка, которую в кои-то веки слушают по-настоящему, а не просто включили фоном. Как песню Pink Floyd, звучащую из качественной музыкальной системы, — что-то действительно мощное, от чего почти хочется плакать. Она спросит себя, чувствует ли он это, отдает ли себе отчет в ее искренности. Но как? Это просто кричит его жена. Просто
(Sometimes You Gotta Be) Gentle, Heavy Trash
— Главная проблема в этой работе — это то, что через какое-то время твое тело перестает различать, притворяешься ты или действительно что-то испытываешь.
Хильди с усердием обмахивает себя и, вздыхая, спускается по ступенькам, ведущим в сад.
— Ты с таким трудом учишься этому равнодушию, что оно становится рефлексом, и тебе требуется какое-то время, чтобы твое тело снова научилось ощущать. Вот это настоящая проблема проституток. Все остальное — это ерунда. То, что пришло бы в голову другим: деньги, усталость, необходимость терпеть мужиков… Проблема в масках, которые мы примеряем на себя и которые в итоге становятся реальными.
Ее длинная гибкая спина, вся в родинках, передо мной, и я намазываю ее кремом от загара. Хильди двадцать семь лет. Кстати, именно так она и отвечает, если кто-то из клиентов спрашивает ее о возрасте, хотя на сайте указано, что она на пять лет моложе. Ей не нравится притворяться, что ей столько же лет, сколько и ее сестре. Ей кажется, что в таком случае нужно будет разговаривать другим тоном, заискивать, как она делала это, будучи студенткой. Но это больше не она. Она презирает мужчин, которые выбирают себе подружку на час по возрасту, и не хочет иметь с такими ничего общего. Чтобы хорошо выполнять эту работу, чтобы управляться с этим делом настолько же мудро, как ей это удается, нужно быть старше двадцати пяти. Есть только плюсы и никаких минусов. Если бы она начала в восемнадцать или девятнадцать лет, то есть если бы большая часть ее сексуальной жизни прошла в борделе, сегодня все было бы гораздо сложнее. Сложность, о которой она говорит, — отличать настоящий секс от того, что полностью сыгран, — не озадачила бы ее. Это было бы просто невозможным. И Хильди была бы потеряна до конца своих дней. Нужно иметь сексуальный опыт, желательно хороший опыт, чтобы столько работать и быть способной прошептать своему телу в те вечера, когда находишь себе мужчину по вкусу, что вот сейчас это будет по-настоящему. Плюс этой профессиональной деформации заключается в том, что, уступая неумелому парню или же парню, которому не удается ее удовлетворить, у нее с легкостью получается не беспокоиться. Она складывает это разочарование в ту же корзинку, что и свои опыты в Доме, и не относится к этому как к провалу в общении или в химии. Ее тело — это ее компаньон, к которому она прислушивается и к которому испытывает некую жалость в дни, когда приходится много работать. Возвращаясь домой, она спрашивает себя, как называется то, чем она занималась на протяжении восьми часов: сексом или просто физической активностью. Она отдает себе отчет в том, что жертвует своей плотью. Иногда, сидя с чашкой кофе на террасе, окруженная такими же молодыми и красивыми женщинами, как и она сама, Хильди думает о том, что, если бы сейчас она притронулась к бедру одной из них, если наклонилась бы, чтобы поцеловать в шею, мурашки, пробежавшие по коже девушки, были бы реальными, она ощутила бы их от корней волос до кончиков ногтей, в то время как для Хильди это было бы привычное, повторяющееся ежедневно трение, как если бы ее поцарапала ежевика на прогулке в лесу. Чтобы потерять голову, ей нужны продолжительность и терпеливость, такие же, как для девственницы. Нужен мужчина, что погладил бы места, о которых она разучилась думать: ее ноги, руки, ребра, и все это при том, что фантазии в ее голове такие же дикие, как и у многих других женщин. Один клиент однажды раскрыл ей глаза на это после сеанса в Студии. Он спросил у нее, пробовала ли она тантрический секс. Хильди расхохоталась. Конечно, нет, придумал тоже, провести два с половиной часа, принимая массаж и веря обещаниям, что кончишь как никогда… Ей это казалось такой глупостью!.. Клиент, должно быть, почувствовал сарказм в ее улыбке. Он не обиделся и объяснил ей, что тантрический секс не предназначен для стариков, у которых нет эрекции или же влагалище не мокнет, зато есть уйма времени, чтобы рыскать в поисках оргазма. Напротив, медленные движения и растягивание времени — это именно то, что нужно молодым женщинам вроде нее, которые (слишком) много занимаются сексом и ввиду профессиональной необходимости уделяют слишком мало времени первоначальным ласкам.
— Вот ты, например, я уверен, что тебе нужны очень сильные ощущения, чтобы кончить?
— Ну, скорее да, — ответила Хильди, вспоминая звук и мощность моторчика ее вибратора, которые почти не оставляют времени представить что-то грязное, перед тем как достичь оргазма.
— Естественно. Это нормально. Так вот, тантрический секс позволяет тебе воссоединиться с каждой частью твоего тела, с каждым квадратным сантиметром твоей кожи. Например… Позволишь?
Он наклонился к ней, ожидая позволения, чтобы, легонько дотрагиваясь, провести кончиком пальцев по изгибу ее щиколотки до впадины под коленом.
— Ты была бы удивлена, осознав, что такое легкое прикосновение может тебя возбудить. Это упражнение, конечно же. Здесь нужно отключиться, и, бог свидетель, это нелегко при твоей-то работе. Но это могло бы примирить тебя с нежностью. Тебе нужна нежность, Хильди, как и всем остальным женщинам.
Хильди не придала значения услышанному. В глубине души ей было страшно узнать, что существует другая форма чувственности, которой она вынуждена была пренебрегать и которая позволила бы ей раскрыться лучше. Но иногда, сидя на террасе на солнышке, рассматривая счастливые тела других женщин, Хильди закрывает глаза, и ее свободная рука очень медленно гладит щиколотку кончиками ногтей вплоть до впадины под коленом. Проделывая это, она думает о молодом человеке, вызывающем у нее желание. И, когда я заканчиваю смазывать ее плечи кремом, я ощущаю вдоль моей голени что-то похожее на раздражающее поглаживание тонкой травинки. Смахнуть ладонью руку улыбающейся Хильди я не решаюсь. Ее глаза прикрыты под солнцезащитными очками, а красивое лицо повернуто в мою сторону: «Видишь, как это действует?»