Дома русских
Шрифт:
Я задумал пройти по южной тропе, где видел застолья и тех немногих русских, которые, по словами мистера Кирконторни, ещё оставались в Финляндии. Меня совсем не прельщали большие дома на холме, тем более что увидеть я хотел не дома, а самих русских. Похоже, я был единственным человеком, питавшим к ним симпатию.
Стоило мне ступить на тропу, как меня всего охватила огромная, неизбывная тоска. Это было совсем не то чувство, к которому я привык — только не в том возрасте. Конечно, я теперь больше знал о домах и уже не мог относиться к ним как к обычной пустующей недвижимости. Да ведь и пустующая недвижимость сама по себе — не очень-то радостное зрелище. Я старался доказать себе, что на меня так повлияла эта печальная
Но что бы я себе ни говорил, с каждым шагом мне становилось только хуже. Как будто передо мной всё шире и шире разверзалась какая-то огромная яма, о которой я минуту назад ничего не знал; как будто целый мир теперь проваливался в неё всё глубже и глубже, так что вскоре мне предстояло остаться совсем одному — как на Северном полюсе, как на луне, — так что и позвать будет некого. Вы скажете, что сейчас это звучит слишком надуманно — спустя столько-то лет! — но именно так я себя и чувствовал. Меня охватило ощущение абсолютной отрезанности от мира и, что ещё хуже, беспомощности; а от того, что на первый взгляд всё это было полной ерундой — ведь я в любую минуту мог развернуться и вприпрыжку одолеть мост — мне становилось только горше. Я чувствовал, что этому должно найтись какое-то объяснение, что-то, чего я пока не знал. Как бы то ни было, я исполнился решимости не бросаться наутёк лишь потому, что мне вдруг взгрустнулось.
В самом разгаре этих переживаний я вспомнил про свою медаль. Я достал её из кармана и крепко зажал в кулаке. Если я и рассчитывал на что-то, этого не случилось. Мне не стало легче. И всё же дальше я пробирался с зажатой в руке медалью. А ведь в этот раз, как уже было сказано, вовсю светило солнце.
Я дошёл до деревянного дома, выкрашенного в синий цвет: того самого, где я говорил с русским мальчиком, где на моих глазах священник раздавал медали, и прочая, прочая. Всё вокруг казалось таким безлюдным и тихим, однако дом — в отличие от тех, что попались мне по дороге с моста — не был заперт. Напротив, дверь, возле которой два дня назад я видел священника, смотревшего на меня из зарослей своей огромной, пышной бороды, стояла распахнутая настежь.
Сам не знаю как, но я тут же понял, что внутри никого нет.
У дома был совершенно необитаемый вид, но на острове это не имело большого значения, так что мне, наверное, сказала об этом широко открытая дверь. Я подумал, что мог бы рискнуть и взглянуть на него поближе.
Я налёг на ворота. Они были даже тяжелее, чем я позавчера предположил; я и представить не мог, как русский мальчик сумел через них пробраться. Мне всё-таки удалось сдвинуть их с места и протиснуться на садовую дорожку, которая вела к крыльцу через высокую траву и сорняки. Хотите верьте, хотите нет, я направился прямо к дому. Учитывая все обстоятельства, в этом было столько же смелости, сколько и наглости, но я по-прежнему не предполагал ничего неладного. Да и мог ли я? Ведь я ничего не знал.
…В этот момент два местных крестьянина, зашедшие в паб и сидевшие поодаль, перебрасываясь время от времени короткими, невнятными фразами, поднялись и вышли.
— Внутри не было ничего, кроме крови, — сказал старик. — Кровь повсюду. Огромные пятна на облупленных стенах, потемневшие у центра, куда кровь ударила струёй. Кровавые брызги на потолке, будто детишки в доме заигрались с водяными пистолетами. Густые кровавые разводы на прогнивших и пыльных половицах. Я видел очертания лежавших там тел; множества тел, поскольку комната была довольно большой — тридцать или тридцать пять футов в длину и, пожалуй, футов двадцать пять в ширину — и очертания эти пересекали пол. С тех пор я никогда не сомневался в отметках, которые, как говорят, остались на Туринской плащанице: по крайней мере, не сомневался в том, что они
И всё же в обморок я не упал. Отчасти потому, что у меня в голове, похоже, по-прежнему не было ясной картины. Я выскочил из дома и рванул к мосту так быстро, как только позволяли мои молодые ноги.
Или, вернее сказать, по направлению к мосту. Потому что, не добежав до него, я впервые за весь тот день встретил на острове человека. Он был довольно неряшлив на вид и одет чуть ли не в лохмотья. Не стой он прямо посреди грязной дороги, я пробежал бы мимо.
Он сказал мне что-то на языке, который я принял за русский, и я отчего-то остановился. На голове его белела седина, а на лице и подбородке пробивались спутанные пучки волос: не настоящая борода, а всего лишь последний штрих к его неопрятному и запущенному внешнему виду. Конечно, в тот момент я и сам, наверное, выглядел не лучшим образом.
Я уже по привычке ответил: «Английский». Надо думать, в тот момент я здорово запыхался.
— Что ты держишь в руке? — спросил он у меня — этими самыми словами, и вполне разборчиво.
Я разжал кулак и показал ему медаль. Мне было бы всё равно, даже если бы он схватил её.
— Тебе известно, что это значит? — спросил он, произнося с нажимом каждое слово.
Я покачал головой.
— Праздник Сна Теотокос, — сказал он. — Большая честь — владеть такой медалью. Их раздают только в Праздник. Они несут благословение.
В свете того, что я только что видел, в благословение это было довольно сложно поверить.
— Но чтобы разделить его, ты должен каждый раз перекреститься. Вот так.
И он изобразил для меня тот жест, который я уже знал от мальчика. В Восточной церкви это делается иначе, чем у католиков, как вам, наверное, известно. Я и забыл об этом, пока он мне не напомнил.
— Я отшельник, — сказал он, — и долгое время был паломником. Сейчас я единственная христианская душа на этом острове, где когда-то их было так много.
Хоть и зелен я был, но, услышав это, я склонил голову.
— Помни и живи, — сказал он. — Помни и живи долго.
Затем, не улыбнувшись мне, он отправился своей дорогой, а я, порядком успокоившись, не торопясь добрался до моста.
…Старик замолчал.
Мы не ожидали, что история закончится на этом месте, и удивились.
— Что значит «Праздник Сна как-его-там?» — довольно безрезультатно спросил Гэмбл.
— Это ежегодное празднование в православной церкви, — ответил старик. — Но подробности вам придётся узнать самим.
— И талисман всё ещё действует? — спросил бармен.
— По моему убеждению, он сработал в нескольких ситуациях — и это при том, что меня воспитали в вере, где подобным вещам нет места. Мне, конечно, не стоит ждать, что он будет работать вечно.
— В каком-то смысле, может, и стоит, — еле слышно заметил Дайсон.
— Уж сегодня-то вечером он сработал, тут не поспоришь, — сказал бармен, всё ещё впечатлённый представшим перед его глазами зрелищем.
Конечно — так уж заведено — мы все избегали касаться сути пережитого стариком опыта. С другой стороны, хотя обыкновенная вежливость требовала от нас поблагодарить рассказчика и похвалить его историю, было бы неуместно этим и ограничиться. Нам всем мучительно недоставало слов. Возможно, это извинит в какой-то степени тот диссонанс, который привнёс своим вопросом Рорт.