Домик на болоте (Ил. Н.Кочергина)
Шрифт:
Я сам засмеялся, и все засмеялись тоже. Действительно, это было смешно: простак-следователь, который, не умея поймать преступника, обыскивает всех без разбору, лишь бы что-нибудь делать.
— Представьте себе, — сквозь смех говорил Вертоградский, — подошел и быстро — раз, раз!
Он вскочил из-за стола и очень живо изобразил всю сцену обыска. Сцена была исполнена не без юмора и, пожалуй, не без наблюдательности. Я смеялся так же, как все.
— Надо же было мне себя проявить, — объяснил я смеясь. — Следователь я, черт возьми, или
Перестав смеяться, Вертоградский сел к столу и сказал серьезно и дружелюбно:
— Я не обижаюсь, Владимир Семенович. Я понимаю обязанности следователя. Очень было интересно следить за вашей работой. Удача, в конце концов, дело случая, но проницательность вы проявили большую. Когда вы говорили, что Якимов не виноват, казалось, что факты все против вас. Честно говоря, я и сейчас не понимаю, как вы почувствовали это.
Он сам вызывал меня на разговор. Ну что ж, я охотно шел ему навстречу. Из всех присутствующих только я один знал, чем этот разговор кончится.
II
— Видите ли, Юрий Павлович, — сказал я, — против Якимова было слишком много улик.
Вертоградский удивленно на меня посмотрел:
— Это следовательский парадокс?
— Нет, житейское правило.
Вертоградский пожал плечами:
— Вчера вы говорили наоборот: улик недостаточно.
Я усмехнулся.
— В сущности, это одно и то же. Улик было так много, что они вызывали сомнение.
Я говорил спокойно, неторопливо, как будто припоминая ход своих мыслей. Петр Сергеевич, Валя и Вертоградский слушали меня с интересом, как обычно слушают специалиста, рассказывающего о своей работе. Костров, отвернувшись, смотрел в окно и беззвучно барабанил пальцами по столу, желая этим показать, что мой рассказ совершенно его не интересует.
— Мне показалось, — продолжал я, — что меня настойчиво убеждают в виновности Якимова. Это заставило меня насторожиться. А тут случилась еще история с запиской. Я говорил уже, что не верю в кающихся шпионов. Да еще пишущих по-немецки. Да еще готическим, а не латинским шрифтом.
— А какую роль играет шрифт? — спросил Вертоградский. — Этого я не понимаю.
Он, конечно, понимал это не хуже меня, но я объяснил терпеливо:
— Попробуйте напишите что-нибудь готическим шрифтом; вы увидите, что остроконечные, готические буквы делают почерк неузнаваемым.
Я немного больше задержал на нем свой взгляд, чем это было бы естественно. Ровно настолько больше, чтобы у него мелькнула мысль, не знаю ли я, не догадываюсь ли. Потом я отвел глаза. Вертоградский усмехнулся, но мне его усмешка показалась не очень искренней.
— Очень остроумно, — сказал он. — Мне это совершенно не приходило в голову.
— Тогда пришлось предположить, что Якимов похищен.
— Почему похищен, а не убит? — спросил Костров.
Ом наконец заинтересовался моим рассказом, уже не смотрел в окно и не барабанил пальцами по столу.
— Это мне подсказали вы, — сказал я.
— Я?
— Конечно. Дневник шифровал Якимов, у него был ключ шифра. Как же можно было убить Якимова?
— Верно! — воскликнула Валя; она была очень увлечена моим рассказом.
— А тут еще телега, — сказал я. — Я ждал чего-нибудь в этом роде — телеги, автомобиля, просто лошади. Живого человека на руках не унесешь. Когда исчезла телега, я понял, что был прав.
Петр Сергеевич хлопнул ладонью по столу.
— Здeрово! — сказал он. — Это здeрово. Надо выпить за следователя.
— Спирту у нас меньше, чем тостов, — сухо сказал Костров и, повернувшись к Петру Сергеевичу, продолжал совсем другим, дружеским тоном: — Через час, через другой мы расстанемся с вами, Петр Сергеевич. Хочу вам на прощанье сказать, что я все помню. Может, вам иногда казалось, что я не понимаю, как много вы для нас сделали… — Он кашлянул немного смущенно: — Я не особенно разговорчив… — Он поднял кружку:
— Ваше здоровье, дорогой друг!
Петр Сергеевич встал и вытер губы. Поднялся и Костров. Они поцеловались троекратно, как полагается в этих случаях. Потом подбежала Валя к Петру Сергеевичу, потом подошел Вертоградский. Интенданта обнимали, целовали и растрогали вконец. Он даже всхлипнул от глубины чувств и чуть было не прослезился.
— Спасибо, друзья, — сказал он. — По совести говоря, сколько раз я мечтал сплавить вас подальше куда-нибудь, в Москву или на Урал.
— Помилуйте, — закричала Валя, — что ж мы вам — надоели тут?
— Ну, знаете, — Петр Сергеевич развел руками, — конечно, приятно иметь в партизанском отряде научно-исследовательскую лабораторию, но хлопотно, не буду скрывать, очень хлопотно. Как-то Алеховские болота мало приспособлены для научной работы.
— Позор! — сказал Вертоградский. — Мы к нему с открытой душой, с дружбой, а он, оказывается, нас выгнать хотел.
— Хотел, хотел, — признался Петр Сергеевич, — а сейчас жалко будет расстаться. Вернемся домой, станем жить-поживать, а ведь этого никто из нас не забудет. Тысячу раз будем вспоминать и страшное, и смешное, к грустное. Детям нашим будем рассказывать. Как, Валентина Андреевна?
— Будем, — уверенно сказала Валя.
Петр Сергеевич повернулся к Кострову:
— Андрей Николаевич, вернетесь в наш город после войны?
— Как только лаборатория будет восстановлена, так и вернусь, — сказал Костров.
— За этим дело не станет. Если в лесу наладили, так в городе уж как-нибудь. — Петр Сергеевич поднял кружку: — Ну, по последней — за встречу!
Все выпили. Выпил и я, хотя и чувствовал себя в этом тосте лишним. Действительно, про эту дружбу между профессором и интендантом можно было сказать, что она прошла и огонь и воду. Разные судьбы были у этих людей, в обыкновенное время — разные интересы, разная жизнь, а, пожалуй, теперь, прожив это время так, как они прожили, до конца жизни станут профессор и партизанский начхоз близкими друзьями.