Домик на краю земли
Шрифт:
Согласно уговору, дважды в неделю мой товарищ встречал меня у станции Нозет и отвозил на автомобиле за покупками в Истем или Орлинс, а затем доставлял обратно. В Нозете я упаковывал в рюкзак молоко и яйца, масло и булочки, принимая все меры предосторожности для того, чтобы ничего не разбить, и пускался в путь по пляжу вдоль бурунов.
Вершина холма, где я выстроил дом, находилась в тридцати футах от большого пляжа и на двадцать выше отметки полной воды. Моими ближайшими соседями, отделенными от меня двумя милями берега, оказались служащие Береговой охраны со станции Нозет. К югу простирались те же дюны и отдаленные охотничьи угодья; заболоченная местность и приливы отрезали меня с запада от деревушки Истем с ее редкими строениями; океан осаждал порог моего дома. К северу, и только к северу, от «Полубака» имел я контакты с людьми. Примостившись на вершине дюны, мой домишко смотрел на все четыре стороны света.
Когда строительство завершилось и дом, простояв целый год, был признан вполне пригодным для обитания, я перебрался туда в сентябре, чтобы провести в нем пар) недель. Когда этот срок истек, я задержался еще на некоторое время, и, по мере того как лето переходило в осень, красота и таинственность этой земли и океанских волн настолько пленили меня, что отъезд стал невозможен.
Сегодняшний мир словно заболел малокровием, лишившись элементарных вещей: людям недостает языков пламени перед протянутыми ладонями родниковой воды, чистого воздуха, девственной земли под ногами.
В моем мире пляжа и дюн элементарные проявления стихии продолжали существовать и имели свои обиталища.
В моем присутствии разворачивалось несравненное, пышное шествие природы и времен года.
Приливы и отливы, набеги волн, сборища птиц, передвижения морских обитателей, зима и штормы, великолепие осени и святость весны — все это составляло неотъемлемую часть жизни пляжа.
Чем дольше я оставался там, тем становился увлеченнее, тем полнее мне хотелось познать это побережье, приобщиться к тайнам его стихий. Никто не препятствовал мне, и я не боялся одиночества.
Чувствуя в себе наклонности натуралиста, я вскоре решил прожить год на истемском пляже.
Песчаный бар Истема — стена, оградившая залив. Его гребень нависает над пляжем. С противоположной стороны, от кромки этого гребня спускается к лугам длинный пологий скат, густо поросший травой. С высоты маячной башни Нозета окружающий ландшафт кажется довольно плоским; на самом же деле эта земля изрыта впадинами, глухими каналами, низинами в виде амфитеатров, где рев волн воспринимается как грохот водопада. Мне нравилось забредать в эти удивительные западни. На склонах котловин и их песчаных основаниях я находил образчики птичьих следов. Вот здесь, на крохотном песчаном пятачке, испещренном когтями пернатых, приземлялась стайка жаворонков; в этом месте одна из птиц откололась от своих для того, чтобы совершить одиночную прогулку; вот более глубокие следы проголодавшихся ворон; там виднеются оттиски перепончатых чаячьих лапок. В отпечатках, оставленных в глубине этих впадин посреди дюн, мне чудится нечто таинственное и поэтическое. Эти отметины появляются словно ниоткуда, начинаясь иногда с едва различимого на песке легкого росчерка, оставленного птичьим крылом при приземлении, и прерываются так же внезапно, исчезая в бесследном пространстве неба.
К востоку от гребня дюны спускаются к пляжу песчаными кручами. Прогуливаясь по пляжу вдоль откосов, оказываешься в полуденной тени, отбрасываемой этим своеобразным песчаным эскарпом футов семь-восемь высотой, а то и пятнадцать-двадцать, если считать до вершины купола дюны. Кое-где штормы размыли в стене глубокие проемы. Растения дюн отлично чувствуют себя в этих сухих ложах. Их длинные корни, углубившись в песок, оплели погребенные в песке корабельные останки. Самое распространенное среди здешних растений — Artemisia stelleriana пробивается пыльными пучками. Она буйно разрослась на самых видных местах. Спускаясь по обнаженному склону, эта полынь пытается укорениться даже на песчаном пляже. Летом серебристая, буро-зеленая, осенью она одевается элегантным золотистым красновато-коричневым покровом исключительной красоты.
Трава гуще всего на склонах и на плечах холмов; ее длинные стебли скрывают мясистые головки пробивающегося пучками назойливого золотарника. Еще ниже по склону лежит открытый песок, здесь копья травы редеют, и пляжный горошек выделяется приметными листьями и увядшими цветками; еще ниже, на почти пустынных участках, торчат хохолки травы бедности и плоские зеленые звезды бесчисленного молочая. Единственный настоящий кустарник этих мест — пляжная слива, ее жидкие кустики отстоят довольно далеко друг от друга.
Все эти растения имеют чрезвычайно длинные главные корни, которые внедряются очень глубоко, достигая влажного слоя песка.
Большую часть года в моем распоряжении два пляжа: верхний и нижний. Нижний, или приливный, пляж начинается от отметки среднего уровня малой воды и взбирается по чистому склону до отметки полной воды при средней высоте прилива. Верхний пляж, скорее напоминающий плато, занимает пространство между уровнем полной воды и дюнами. Ширина этих пляжей меняется после каждого прилива и шторма, однако я не слишком ошибусь, если назову ширину каждого равной приблизительно семидесяти пяти футам. Штормовые нагоны воды, возникающие вне расписания, и очень высокие приливы начисто переделывают поверхность пляжа. Зимние приливы суживают верхний пляж, перекатываясь через него до подножия дюн. Пляж формируется в основном летом, и кажется, будто с очередным приливом из глубин моря выносится все больше и больше песка. Возможно, морские течения намывают его с внешнего бара.
Совсем непросто подыскать нужное слово или фразу для того, чтобы описать цвет истемского песка. Его цветовые тона меняются в зависимости от времени года и даже суток. Один из моих приятелей так определил это: желтый цвет, переходящий в коричневый; другой ссылался на цвет шелка-сырца. Какие бы краски ни сообщили эти определения воображению читателей, истинный цвет здешнего песка в погожий июньский день отличается весьма теплым тоном. Ближе к закату пляж и окаймляющий его океан словно покрываются нежной бледно-фиолетовой вуалью. В здешнем ландшафте нет резких линий, в них нет четкости севера, откровений цвета и форм; здесь царит застенчивая меланхоличность, нечто потустороннее, таящееся в земле и волнах, деликатно скрываемое природой.
Песок Кейп-Кода живет своей жизнью, даже если эта жизнь всего лишь перемещение, вызванное ветром. Однажды прелестным осенним полднем, когда с запада дул резкий, порывистый ветер, я заметил небольшого «ветрового дьявола» — миниатюрный торнадо высотой футов в шесть, который вынырнул на полной скорости из лощины, взвихрился, вобрав в себя пляжный песок, и завертелся далее, в сторону бурунов. Когда «дьявол» пересекал пляж, он поймал солнце, и тогда из сердцевины этого дымного песчаного облачка вырвалась наружу крутящаяся дуга фантастического ярко-коричневого цвета.
К югу от меня дюна, которую я окрестил Большой, время от времени причудливо видоизменяется. Если смотреть вдоль нее, то можно заметить, что гигант имеет форму волны. Чистый песчаный склон, обращенный к океану, кажется роскошным, широко развернутым веером. Западный склон — спуск к песчаному амфитеатру. Прошлой зимой один из контрольных постов Береговой охраны располагался на самой вершине дюны. Ноги ночных патрулей примяли и как бы надрезали гребень; вскоре эта незначительная зазубрина начала самостоятельно «разрабатываться», расширяться. Сейчас она достигает девяти футов в высоту и стольких же в ширину. Со стороны вересковых зарослей в гребне имеется нечто напоминающее округлый выкус. В ненастную погоду, когда западный ветер и морские течения набирают полную силу, взвихренный песок, по-осеннему сухой и сыпучий, выдувается через этот туннель на восток. В такие дни вершина дюны курится, словно вулкан. Дым напоминает то струящийся темный султан, то странный желтоватый призрак. Он вздымается, закручивается винтом, будто вставая из миниатюрного Везувия.