Домовой
Шрифт:
— Ну, хватит уже стоять, пойдем лучше еще чаю выпьем. Оттого что ты здесь торчишь, они быстрее не приедут.
— Может, пройдем чуток по дороге, навстречу, а?
— Слушай, домовой, хватит дурью маяться. Пойдем, говорю!
Пафнутий крякнул, махнул рукой, подался было вперед, на дорогу. Сделал шаг, другой, но не тут-то было. Мокша переменилась в лице от злости, снова превратилась в страшную каргу. Схватила домового за рукав и волоком потащила к дому.
— Вот задрыга неугомонная! — осерчала кикимора.
— Отпусти! — хныкнул домовой, упираясь.
— Я тебя сейчас так отпущу… Хрястну оглоблей, да так, что борода осыплется!
— Отпусти, говорю!
— Не отпущу!
— Куда ты меня волохаешь?
— Чай пить.
— Отпусти! Слышишь, копыта стучат? Едут! Мокша остановилась, прислушалась.
— И правда, телега скрипит, не обманул, старый, — Мокша уже снова стала доброй старушкой.
— Я не старый, — обиженно буркнул домовой, расправляя помятый рукав, — я зрелый!
— Скройся ты. Близко они уже. Иль на глаза решил показаться? Пафнутий ойкнул и тут же исчез.
— Чуешь? — шепнула
— Ага! Нечистью запахло! Говорил же, нельзя Степана одного отпускать. Люди как дети. Как в город сунутся — сразу какую-нибудь заразу подцепят, изгоняй потом!
— Так говоришь, будто сам человеком не был. На то ты и домовой, чтобы очаг хранить.
— Подъехали почти. Давай, с двух сторон обходим и гоним эту гадость в три шеи поганой метлой. Готова?
Поравнялась телега с домовым. Вот Степан сидит, фонарем дорогу высвечивает, лицо хмурое, усталое. Вот Олеся, вот дите… Не такое уж и страшное, это дите… А вот и она, зараза проклятущая! Сидит рядом с ними на телеге, улыбается, ногами болтает. Костлявая баба с длинными черными, как тьма в погребе, волосами. Гляделки, словно бельма, как пустота смотрит. Зубы настежь, пасть искривлена в злорадной ухмылке. Вместо одежды грязная, драная тряпка, вроде рубища. Кожа синяя, как у мертвяка, в язвах вся и струпьях. Тянет руки к дитятке, щиплет его, тычет в бока, тот плачет, слезами заливается. А Олеся агукает да баюкает бедное дитя, гадает, почему сынишке не спится? Видать, нечисть эта пристала к ним еще в городе. Увидела ребенка, жажда проснулась, захотелось извести молодую душу. Так и едет с ними, страху нагоняет, дороги не дает. Степан с Олесей хоть и не видят ее, но чувствуют — давит она на них. Как от тучи, пасмурно от нее на душе. Рыпнулся было домовой на нее, а страхолюдина его уже приметила. Вперила в Пафнутия бездонный взгляд, смотрит прямо внутрь, насквозь, и скалится зубастой улыбкой, широкой, от уха до уха, мерзко хихикая, как душевнобольная. Домовой остолбенел, ничего поделать не может, только тоска вдруг пронзила и страх гложет. Вот провалиться бы на этом месте и не существовать, только бы такого не испытывать. Покуда Пафнутий мешкал, нечисть в червя обернулась, скатилась с телеги и зарылась в землю.
— Ну и какого ты ничего не сделала?
— А сам-то! Меня заворожили, а ты чего ждал?
— Как она тебя могла заворожить, если она на меня смотрела, да так околдовала, что поделать ничего не мог!
— Хватит врать, струсил — так и скажи! Она вылупила глазищи свои на меня. Смотрит, и будто поглощает, бррр, а я и взгляд отвести не могу!
— Меня тоже околдовала. Это что же, выходит, она нам обоим глаза отвела?
— Выходит. Только это еще умудриться надо.
— Да, хитра подлюка, — почесал бороду домовой, — а куда она подевалась-то?
— Ой, правда! Я и не приметила. Как отпустило меня, так ее уже не было. Может, нас увидела, испугалась и дала деру?
— Ну и пес с ней, баба с возу — волки сыты.
— Ты это, про баб не надо. И все равно осторожнее, вдруг вернется.
— Ага, у меня не забалуешь! Пойдем гостей встречать.
Ожил дом, стал теплее, светлее, будто внутрь больше солнца попадать стало, будто светит только для них. Да и Степан расцвел, встрепенулся, как после спячки. Мир в нем появился, радость. А внуку-то как рад, нянчится, агукает, улюлюкает. Наверное, всю жизнь об этом мечтал. Олеся тоже молодец. По дому крутится, порядок наводит. Папке подмога и радость. Пафнутий попривык, успокоился, а после того, как с Мокшей на окна с дверьми наговор от зла сделали, совсем хорошо стало, настолько, что и желать больше нечего. И чего домовой боялся, дурачина? Свободы не убавилось, хлопот никаких. Проснется Андрейка ночью, а домовой тут как тут — убаюкает, понянчит. Любит маленький бандит Пафнутию в бороду вцепиться. Треплет волоса, смеется, словно ляльку нашел, а домовой хохочет, умиляется. Мокша только успевает шикать, боится, что хозяев разбудит.
Путята присматривал за этим лесом с давних пор. Настолько давних, что сам не помнил, с каких именно, и как не пытался, вспомнить не мог, да и времени на такие глупости не было. Леший давно перестал ощущать себя чем-то отдельным. Он сам и был своим лесом, а лес был им, и казалось ему, будто никакого Путяты уже и в помине нет. Лес давно вырос, оформился, повзрослел, и лешему оставалось только поддерживать установленный им же порядок и слушать. Слушать и исправлять, если что не так. Путята знал все, что творилось в лесу. Все жалобы и просьбы обитателей он слышал сразу, одновременно, и было их много. Жаловаться любил каждый, от малой былиночки, крохотного муравья до вековечного дуба, росшего еще до Путяты. То дупло не поделят, то муравейник не там построили, то кто-то листья к зиме забыл сбросить — хлопот было много, и Путята со всем справлялся, везде успевал — иначе нельзя, иначе будет плохо и может случиться Большой Аяяй. И Аяяй этот с ним уже случался. Путята лешим тогда только обернулся. Был не настолько сучковат, и внешне еще не сильно походил на дерево. Так, старичок-лесовичок. Делянка досталась ему несладкая. Лес молодой, но уж больно разросшийся, огромный, запущенный. Лешего тут отродясь не водилось, оттого и росло все беспорядочно, в разные стороны. Справиться со всем было нелегко. Лес, он ведь как человек — рождается, растет, крепнет, стареет и умирает. И чем заботливее, усерднее леший, тем дольше живет и цветет лес, а если и умирает, то только вместе с лешим. Леший — тот же домовой, только в лесу. Уследить за всем сразу Путята тогда еще не мог: силенок и опыта не хватало, да и лес капризничал, вредничал по-всякому. Этот беспризорник никак не хотел признавать хозяина. Пытался доказать самостоятельность. Дескать, не вы меня посадили, не вам и растить! Ох и намучился с ним Путята, ох и намаялся, столько козней натерпелся. Лес был с характером, но и Путята не лыком шит. Понимал, что нельзя сразу, нахрапом, силой взять — насильно мил не будешь. Искал лазеечки, круголями к лесному Сердцу плутал. Месяцами, годами — и подобрал-таки
— Эй! — окликнул леший, — таких мы не звали! Проваливай, покуда осиной не попотчевал!
Тень перетекла в его сторону, побурлила. В туманном мареве вспыхнули глаза, уставились на лешего, налились кровью. Тень заклокотала, поплыла к Путяте — медленно, будто туча, извиваясь и булькая. На ходу стала вдруг сгущаться, приобретать форму. Вот уже появились плечи, наметилась голова, вытянулись руки. Вот тень уже и не тень совсем. На человека похожа, не плывет, а вышагивает. Глаза смотрят кровавыми бельмами, а вот лица нет вовсе, словно вылепить забыли. Вдруг существо передернуло, и идет теперь на Путяту баба синюшная, в струпьях вся. Подошла к лешему, смотрит в глаза. Лицо неподвижное, как маска надета.
— Не хотишь, значит, по-хорошему? Ну глядай! — Путята поднял руку, вращая указательным пальцем, забубнил что-то под нос.
Воздух вокруг загудел, задвигался, под тварью поднялся столбик пыли, закрутился быстрее и быстрее, в такт движениям лешего, стал похож на маленький вихрь. А Путята вращает уже всей рукой, шепчет странные слова, отдающиеся вокруг громовыми раскатами. Вихрь все рос и рос, сорвал листву с соседних деревьев, закружил тень, завертел, пока та не исчезла в бешеном хороводе листьев.
— Ты чего это делаешь, Путят? — Пафнутий вышел проводить Мокшу.
Путята дернулся от неожиданности, обернулся, сбился с ритма. Смерч вырвался на свободу и пошел кружить по двору, вырывая с корнем кусты смородины и крыжовника, опустошая огород.
— Ох ты ж, ё… — схватился за голову домовой и побежал с кикиморой ловить вихрь, топча грядки вместе с тем, что еще там осталось.
Путята крутанул рукой, понял, что смерч уже не слушается, топнул, сплюнул и со скрипом припустил за ними. Вихрь ловили долго, но так и не поймали. Он сам успокоился, сошел на нет. Почти сразу после того, как выломал дыру в заборе. Покружил еще немного и затих. Осыпался в кучу ветками, досками и прочим хламом. А поверх этой кучи сидела нечисть, что приехала со Степаном — домовой с кикиморой ее сразу узнали. Пока узнавали да ошарашенно переглядывались, та осклабилась и рассыпалась горстью мерзких могильных червей, которые, копошась и извиваясь, стали зарываться в землю, пока совсем не скрылись с глаз.
— Ускользнула, зараза! Ну прям сквозь землю провалилась. Тьфу… Ну что же теперь делать, где ловить? Раз тогда не отстала, то теперь уже и палкой не отшибешь, — заволновался домовой.
— Я по лесу-то пошукаю, глядишь, и найду. Вот только одно мне невдомек. Я так разумею, что знакомы вы. Ежели вы про нее прознали, отчего мне не сказали? — обиделся леший.
— Так мы сами на тебя рассчитывали. Ты же чужаков да волшбу злую чуешь, прогнал бы, если что. А раз молчишь, думали, убралась она восвояси. Хотя ты же упырей на болото пустил, людей позволил угробить, нас чуть не схарчили, — разошлась Мокша.