Домой не возвращайся!
Шрифт:
После всего пережитого ему не хотелось находиться в ограниченном пространстве общежитской комнаты. Воздух, свежий воздух и побольше ветра, чтоб трепал волосы, рвал пальто, обжигал щеки и кусал за ребра. Они шли и шли, все дальше уходя от знакомых домов навстречу порывам воздуха, человек и собака, два извечных друга, два любящих сердца. А город спал, окунувшись в темный холод ноябрьской беззвездной ночи.
Эдик Телятьев, дойдя до своей комнаты, «шлифанулся» банкой «джин-тоника» и повалился навзничь, прямо в одежде, на кровать. По коридору седьмого этажа поплыл раскатистый, переливистый храп, сопровождаемый обрывками непонятной и бессвязной речи, причмокиваниями и глубокими вздохами невероятно страдающего
Смуглая рука щелкнула выключателем и весь этаж погрузился во мрак. Три мужских силуэта, едва различимых во тьме, мягко, по-кошачьи, двинулись в сторону комнаты журналиста. Железные пальцы сдавили плечи и рывком переместили спящее тело в сидячее положение. Золотистая пробка упала на пол и сдавленно хрустнула под тяжелым ботинком. В разжатый рот глубоко вошло бутылочное горло и прозрачная жидкость, не встречая сопротивления, забулькав, потекла по пищеводу. Х-р-р, гр-а-а. Плоть во сне пыталась сопротивляться. Пэй, сука. Ви это любите. Пэй. Четыре бутылка выпьешь, будэшь молодец.
Глава 5
Вячеслав Бальзамов судорожно мерил шагами квадрат комнаты и лупил кулаком по настенному отрывному календарю.
– Чушь. Полная чушь. «Количество алкоголя несовместимое с жизнью». Никита, да я вчера с ним расстался – он был в полном поряде.
– Что теперь о нас говорить начнут! – сокрушенно вздохнул Гречихин. – Всех выселят к едрене фене. Монголы, так те уже домой засобирались.
– Кому бы мычать, да только не им. Плевать, что начнут говорить. Как родителям в глаза посмотреть? – Бальзамов вспомнил родителей Эдика, пожилых людей, Бориса Исаевича и Людмилу Даниловну. Не переживут.
– Вяч, нужно пойти и спокойно, по-хорошему, со всеми поговорить. Выяснить, заходил ли он еще к кому-то. В том числе и с обитателями левого крыла.
– Что ты предлагаешь? Подойти и спросить, уважаемые эфенди, да пребудет над вами вечное, безоблачное, синее небо, а путь да будет покрыт вашей сверкающей славой. Не окажете ли вы презренным гяурам толику лучезарного внимания. Наш друг, Эдуард Борисович Телятьев, безвременно почил от перепоя. Кстати, а ты видел когда-нибудь их благодетеля, Саида Шухратовича? Мне Зулька про него все уши прожужжала накануне. На джипе только водила приезжает с собакой. Иногда ночью одного или двух увозит из числа, как ты говоришь, обитателей.
– А Зульфия?
– Я вчера перед тем, как поехать в «Дупло», постучался в дверь самой невинной и чистой юдоли на земле. Хотел в глаза заглянуть.
Накатившая волна памяти вернула его во вчерашний день. Полупьяный Эдька шел сзади, напевая: – Где ты, Зулька, черная свистулька? Вот она! Вот она! На ноге намотана! – а еще: – Эх, ма, чемодан, чемодан, два уха. С батареей танцевать можно и без слуха! – Он тогда еще спросил, мол, Эдька, на каком суржике ты поешь? А певец в ответ: – Ты что, не понял? Чемодан, это же голова с двумя ушами. Но еще не значит, что у этой головы есть музыкальный слух. Чтобы скрыть отсутствие слуха, нужно взять тяжелую батарею и с ней танцевать. Тебя никто не осудит за непопадание в ритм. Батарея же тяжелая. В общем, про меня песня.
– И что дальше? – прервал воспоминания Гречихин.
– А дальше мне сказали, что Зульфия Рашидовна здесь больше не живет. И куда уехала, никто не знает.
Дверь без стука открылась, пропуская сначала нечесаную голову польской поэтессы, а затем её же прозрачный, короткий халат, сквозь который детально были видны рюшки на нижнем белье.
– А мы к вам. Это Вадим.
Вслед за Ковыльской, с двумя бутылками вина в одной руке и колбасной нарезкой в другой, вошел тот самый рослый блондин. Поздоровался с Гречихиным, представился Бальзамову. На вид ему было лет сорок пять, может пятьдесят. Белые короткие волосы, покрывавшие мощный череп, лишь на висках плавно
– Я сегодня пить не расположен, – буркнул Гречихин.
– Да и мне как-то стремно, – поддержал Бальзамов.
– Мужики, пить никто не собирается, а вот друга помянуть… – и обернувшись к Маришке: – А я был с ним знаком?
– Нет, не успел. Замечательный был человек, очень талантливый.
Вадим умелым движением скрутил пробку и плеснул по чашкам:
– Жуткая история. И ведь не паленым продуктом, а передозировка. Ну, давайте. Ему – райские кущи, нам – наука.
– А вы депутат? – спросил Никита, увидев значок.
– И швец, и жнец, и на дуде игрец, – ответил депутат. – Мне Маришка сказала, что проблемы у вас с азиатами возникают. Могу чем-нибудь помочь?
– Вадечка, любимый, высели их отсюда.
– Выселить, хм… вряд ли, а вот порядок навести, это можно.
– Узнать бы, кто этот Саид Шухратович Омаров? – Вячеслав одним глотком осушил чашку.
Вечером Бальзамов и его лохматая подруга прогуливались возле общежитского крыльца. Мокрый снег шапкой рос на кудрявой шерсти собаки и на длинноволосой голове её хозяина. Но оба не обращали на это никакого внимания. Пристальный наблюдатель непременно заметил бы, что человек и его лохматая спутница, словно на привязи, ходят вокруг черного джипа. То отдаляясь на несколько десятков шагов, то вновь приближаясь, почти вплотную. Вячеслав интуитивно чувствовал, что красивая, черная, металлическая коробка с тонированными стеклами, с глухим, непроглядным нутром, скрывала в себе тайну, разгадать которую нужно было – кровь из носу. Глядя на отливающие чернильным цветом окна машины, он вспомнил поездку в Петрозаводск. Эдик организовал ему творческий вечер, познакомил с родителями и с упоением рассказывал о своем городе. Уже собираясь отбыть из гостеприимной карельской столицы, они, бес попутал, спьяну начудили так, что об этом событии долго ещё писали местные газеты. Всему виной был законсервированный паровоз времен Великой Отечественной, стоящий на высоком постаменте напротив вокзала. Как они влезли в него? Кто был зачинщиком? Сейчас уже не вспомнишь. Но факт тот, что, войдя в образ кочегара, отважный журналист якобы размахивал лопатой и орал на всю площадь:
– Вперед, на Финскую, товарищи. Они нам веками дань платили. Наш паровоз, вперед лети… Бальзамов, ты посмотри, как навстречу нам несется тундра. Разряженный воздух бьет в лицо. Все кружится и мелькает, деревья проносятся мимо.
– Деревья, может, и проносятся мимо, – заметил тогда Вячеслав, – но вот менты, почему-то, стоят на одном месте.
Но Телятьев не сдавался:
– Подкинем жару! – Орал вовсе горло: – Чух-чух-чух!
Эдик так упоенно и зажигательно представлял себя в роли машиниста мчащегося поезда, что Бальзамову тоже стало казаться, будто поезд и впрямь не стоит на месте. В глазах, между тем, плыло основательно: дома, деревья, здание вокзала. Да, не просто, плыло, а искажалось, принимало причудливые формы. Из состояния алкогольной эйфории их вывел неожиданный и грубый голос:
– Эй, вы, кретины. Это же памятник! Куда вы на нем ехать собрались?
– Вам его все равно не завести! – поддержал своего коллегу второй милиционер.
– Вяч, где наши патроны? Этим, внизу, ни рубля не дадим. Я уже вижу, что сам президент пожимает нам руки, как живой, и благодарит за службу Родине. Даже Гагарин с орбиты нам улыбается, – громко тараторил Эдик.
– Эдька, мы свое дело сделали. Теперь пусть нас ведут душители свободы в Петропавловку. Надо сдаваться. Иначе они уничтожат наших товарищей. – Вячеслав нес полушутливую околесицу, понимая, что пора сворачиваться. Дело могло принять очень серьезный оборот.