Домой
Шрифт:
Поначалу жизнь с Фрэнком была чудесной. Разрушилась она постепенно, спотычками, а не взрывом. Придя с работы и увидев, что он сидит на диване и смотрит в пол, она испытывала не тревогу, а раздражение. Один носок надет, другой в руке. Окликнуть его, наклониться к его лицу — он не пошевелится. Лили приучилась не приставать к нему и бросалась на кухню разгребать кавардак, который он после себя оставил. Времена, когда ей было так же хорошо, как вначале, когда она испытывала такую нежность, проснувшись рядом с ним, и под щекой у нее лежали его солдатские жетоны, — эти времена стали воспоминаниями, и ей все меньше хотелось в них погружаться. Она сожалела о том, что восторги ушли, но допускала, что они еще вернутся.
Между тем мелкая механика жизни требовала внимания: неоплаченные счета, частые утечки газа, мыши, последняя пара колгот поехала, склочные соседи, из кранов капает, батареи своевольничают, уличные собаки, несусветная цена на гамбургеры. Ни к одной из этих неприятностей Фрэнк серьезно не относился, и, по совести, она не могла его за это упрекнуть.
К ее облегчению, Фрэнка в квартире не было. Что за внезапная перемена случилась с ним? Только что смеялся, и вдруг на него напал ужас. Или сидит в нем какое-то ожесточение и может обрушиться на нее? Конечно, у него плохое настроение, но он никогда не спорил и, тем более, не угрожал. Лили подтянула колени к груди, оперлась на них локтями и думала о своей растерянности и его, о том, какого будущего ей хочется и способен ли он разделить его с ней. Фрэнк пришел домой, когда сквозь занавески уже сочился рассвет. В замке повернулся ключ, сердце у Лили екнуло, но он был спокоен и, как он выразился, замучен стыдом.
— Это как-то связано с твоей службой в Корее — что ты испугался? — Лили никогда не спрашивала о войне, и сам он о ней не заговаривал.
Фрэнк улыбнулся.
— Службой?
— Ну, ты меня понял.
— Я понимаю. Больше это не повторится. Обещаю. — Фрэнк обнял её.
Жизнь вернулась в привычную колею. Вторую половину дня и вечером он работал в автомойке, она по будням и через субботу — у Вонга. На люди они выходили все реже, но ее это не огорчало. Иногда ходили в кино, и этого было достаточно. Пока не посмотрели «Он бежал всю дорогу». Ночью после фильма он просидел несколько часов, сжав кулаки. Больше в кино не ходили.
Мысли ее были заняты другим. Мало-помалу ее швейное мастерство оценили. Два раза она связала кружева для фаты, а после того как вышила полотняную скатерть по просьбе зажиточного клиента, ее репутация еще выросла. Теперь она получала много заказов и решила во что бы то ни стало заиметь свой дом, открыть дамское ателье и, может, когда-нибудь стать модельером. Как-никак, она приобрела профессиональный опыт в театре.
Фрэнк, как и обещал, выходок на людях больше не устраивал. И все же… Сколько раз, придя домой, она заставала его праздно сидящим на диване — он просто смотрел на ковер, — и это ее расстраивало. Она пыталась, по-всякому пыталась. Но вся работа по дому — даже самая мелкая — лежала на ней: его одежда разбросана по полу, в раковине посуда с присохшей пищей, бутылки с кетчупом не закрыты, в умывальнике сбритая щетина, насквозь мокрые полотенца кучами на кафельном полу. Перечислять можно без конца. И Лили перечисляла. Жалобы превращались в односторонние споры — потому что он не участвовал.
— Где ты был?
— В городе.
— Где в городе?
— На улице.
В баре? В парикмахерской? В бильярдной. Конечно, не в парке сидел.
— Фрэнк, ты мог ополоснуть молочные бутылки, перед тем как выставить на крыльцо?
— Извини. Сейчас сполосну.
— Поздно. Я сама сполоснула. Понимаешь, я не могу сделать все.
— Никто не может.
— Но что-нибудь ты можешь сделать, правда?
— Лили, прости. Я все сделаю, что хочешь.
— Я хочу? Это наша квартира.
Туман недовольства, окружавший Лили, сгущался. Недовольство ее было оправдано его нескрываемым безразличием ко всему и сочетанием потребностей с разгильдяйством. Их постельная жизнь, поначалу увлекательная для молодой женщины, не знавшей другого, превратилась в обязанность. В тот снежный день, когда он попросил одолжить столько денег, чтобы помочь больной сестре в Джорджии, досада в ней боролась с облегчением и чувством утраты. Она взяла его жетоны, забытые на раковине в ванной, и спрятала в ящик, рядом со своей чековой книжкой. Теперь квартира в полном ее распоряжении — чтобы, наконец, убраться как следует, положить вещи на свои места и, проснувшись, знать, что их не разбросали и не разбили вдребезги. Чувство одиночества, с которым она жила до того, как Фрэнк проводил ее от химчистки Вонга домой, забывалось постепенно, и на смену ему пришел холодок свободы, заслуженного уединения, возможность самой выбрать, какую стену хочешь пробить, — и больше не надо было подпирать покосившегося человека. Без помех и отвлечений она могла серьезно обдумать план, такой, чтобы впору был ее честолюбивому замыслу. Этому ее учили родители, и это она им обещала: выбирать — и держать в узде свои чувства. Пусть тебя не тронут ни оскорбление, ни насмешка. Или, как любил повторять отец, перевирая библейское: «Укрепи свои чресла, дочь. Тебя назвали Лиллиан Флоренс Джонс в честь моей матери. Не было на свете женщины крепче ее. Найди свой талант и двигай его».
В тот день, когда Фрэнк расстался с ней, Лили подошла к фасадному окну и с удивлением увидела, что снег тяжелыми хлопьями засыпает улицу. Она решила сразу идти в магазин, пока не очень мешает погода. Выйдя, она заметила на тротуаре кожаный кошелек. Он был полон монет — по большей части двадцати пяти- и пятидесятицентовых. Огляделась — не увидел ли кто. Не шевельнулась ли занавеска на той стороне улицы? Пассажиры в проехавшей машине — не увидели? Лили закрыла кошелек и положила на крыльцо. Когда вернулась из магазина с полным пакетом аварийных припасов, кошелек лежал там же, припорошенный снегом. Мимоходом она подобрала его и бросила в пакет с продуктами. После, разложенные на той стороне кровати, где спал Фрэнк, холодные ясные монеты представились ей вполне удачной заменой. На опустевшем месте Фрэнка блестели живые деньги. Кто усомнился бы в таком очевидном знаке? Только не Лиллиан Флоренс Джонс.
Лотус, Джорджия, — самое плохое место на свете, хуже любого фронта. На поле боя, по крайней мере, есть цель, волнение, риск, какие-то шансы выиграть и много шансов сильно проиграть. Смерть — верная штука, но и жизнь — такая же несомненная. Вот только не знаешь заранее.
В Лотусе ты знал заранее, потому что будущего нет, и только день за днем убиваешь время. Цели нет другой, чем дышать, выиграть нечего, и не для чего и незачем в живых остаться — разве чтобы пережить чью-то тихую смерть. Если бы не два моих друга, я бы задохнулся к двенадцати годам. Благодаря им да сестренке равнодушие родителей и противность бабки с дедом не так сильно чувствовались. В Лотусе никто ничего не знал и узнавать ничего не хотел. Место такое, что ты в нем точно не мечтал бы жить. Человек сто населения и полсотни разбросанных хлипких домов. Дел никаких, кроме тупой работы в поле, которым ты не владеешь, и не можешь владеть, и не захотел бы владеть, если бы у тебя был выбор. Мои родители довольствовались такой жизнью или просто жили без надежды. Я понимаю. Когда тебя выгнали из дому, любое другое место, которое подарило тебе безопасность, возможность мирно проспать ночь и проснуться не оттого, что к твоему лицу приставлено дуло, — такое место покажется счастливой пристанью. Но мне не казалось. Ты никогда в таком не жила и не знаешь, каково это. Всякий парень с мозгами сбежал бы оттуда. Изредка секс по-быстрому и без любви — этим я должен быть счастлив? Какой-нибудь проделкой, случайной или обдуманной? Игра в шарики, рыбалка, бейсбол, стрельба по кроликам — ради этого стоит вставать по утрам с кровати? Ты же понимаешь, что нет.
Майк, Стафф и я не могли дождаться, когда окажемся подальше оттуда.
Спасибо Господу за армию.
Ни по чему тамошнему я не скучаю, кроме звезд.
Если бы не беда с сестрой, не подумал бы и ехать в ту сторону.
Не изображай меня героем энтузиастом.
Я должен был поехать, но ехал с ужасом.
Гладила Джеки безупречно. Пол мыла не так хорошо, но Ленора держала ее за мастерское обращение с карманчиками, манжетами, воротничками и кокетками. Одно удовольствие было смотреть, как управляются с утюгом ее маленькие ручки, как ловко она поддерживает огонь в дровяной печи. Как хорошо чувствует, не перекалился ли утюг, чтобы не подпалил, но хорошо разгладил. Ей было двенадцать лет, и лихие детские игры она совмещала со взрослым отношением к работе. Можно было видеть, как она на дороге выдувает пузыри из жвачки и одновременно играет мячом или висит вниз головой на дубовом суку. А через десять минут чистит рыбу или профессионально ощипывает курицу. Что она неважно моет пол — в этом Ленора винила себя. Швабра была сделана из тряпок, а не из впитывающих веревок, как должно быть у хорошей швабры. Ленора подумывала, не сказать ли ей, чтобы мыла пол на коленях, но ей не хотелось видеть детское тельце согнутым на четвереньках. Салема не раз просила купить новую швабру, съездить с мистером Хейвудом в Джеффри за продуктами. Он отвечал: «Ты умеешь водить. Съезди сама», — это была одна из отговорок.