Домой

Моррисон Тони

— Мужики кошелку сразу чуют.

— Ты не мул, чтобы таскать тележки какого-то поганого доктора.

— Женщина ты или отхожее место?

— Кто тебе вбил в голову, что ты мусор?

— Откуда мне было знать, что он задумал? — оправдывалась Си.

— Несчастье о себе не упреждает. Так что дремать нельзя — а то войдет к тебе, не постучавшись.

— Но…

— Никаких «но». Для Иисуса ты хороша. И больше ничего тебе знать не надо.

Когда она начала выздоравливать, женщины переменили тактику и перестали ее ругать. Теперь они приносили с собой свои вышивания и вязания и в конце концов устроили в доме Этель Фордхам одеяльное производство. Презрев людей, предпочитавших новые, мягкие одеяла, они делали то, чему их научили матери

в период, который у богатых назывался Депрессией, а у них — жизнью. Среди их приходов и уходов, слушая их разговоры, их песни, выполняя их инструкции, Си волей-неволей стала задумываться о них, чего с ней раньше не случалось. Они ничем не походили на Ленору, которая ездила на Салеме, а теперь, после легкого удара, вообще ничего не делала. Хотя все эти сиделки сильно отличались друг от дружки внешностью, одеждой, манерой речи, вкусами в еде и медицинскими предпочтениями, сходство между ними было разительным. В садах у них не было ничего лишнего, потому что они всем делились. В домах не было мусора и хлама, потому что все шло в дело. Они несли ответственность за свою жизнь и за те живые существа, которые в них нуждались. Отсутствие здравого смысла раздражало их, но не удивляло. Лень была больше чем нетерпима — это было что-то не людское. В поле ты, дома или у себя на дворе, ты должна быть при деле. Спят не для того, чтобы сны смотреть, а чтоб набраться сил для завтрашнего. Разговоры сопровождались работой: глажкой, лущением, чисткой овощей, перебиранием крупы, шитьем, штопкой, стиркой, уходом за больной. Возрасту не научишься, но взрослым каждый может быть. Скорбь помогает, но Бог лучше, и они не хотят, представ перед Создателем, оправдываться за порожнюю жизнь. Они знали, Он спросит каждую: «Что ты сделала?»

Си помнила, что одного сына Этель Фордхам убили на Севере, в Детройте. У Мейлин Стоун один рабочий глаз, другой выкололо щепкой на лесопилке. Врачей не было, и их не приглашали. И Ханна Рейберн, и Кловер Рид, хромые от полиомиелита, вместе с мужьями и братьями таскали лес к церкви, поврежденной штормом. Какое-то зло, считали они, неисправимо, и пусть с ним разбирается Бог. Другое окоротить можно. Главное — знать разницу.

Последний этап лечения был для Си самым худшим. Ее должно было чмокнуть солнце, то есть каждый день ей надо было не меньше часа лежать с раздвинутыми ногами на пекле. Все женщины сошлись на том, что это соитие избавит ее от остатков болезни в чреве. Си, смущенная и возмущенная, отказывалась. А если кто-нибудь, ребенок или мужчина, увидит ее такой, врастопырку?

— Никто на тебя не посмотрит, — говорили они. — А посмотрят — ну и что?

— Думаешь, срам этот — большая новость?

— Хватит голову себе беспокоить, — посоветовала Этель Фордхам. — Я при тебе там буду. Главное — до конца вылечить. Чего людям уже не под силу.

И когда солнце вставало под нужным углом, Си со стыдом и возмущением ложилась на подушки на краю маленькой задней веранды. Каждый раз от злости и унижения пальцы на ногах поджимались и ноги каменели.

— Мисс Этель, пожалуйста. Я больше не могу так.

— Молчи, девушка. — Этель теряла терпение. — До сих пор, а уж я знаю, каждый раз, как ноги раздвинешь, тебя обманывали. Боишься, что солнце тебя обдурит?

На четвертый день она расслабилась, потому что час лежать напрягшись было тяжело. Она забыла про то, что кто-то может подглядывать сквозь стебли сахарной кукурузы в саду или прятаться за платаном позади сада. Помогли ли десять дней в неволе у солнца ее женским органам, она так и не узнает. Больше всего утешила и укрепила ее строгая любовь мисс Этель, когда после заключительного часа жарки на солнце ей было позволено сесть в качалку с ней рядом.

На веранде Этель придвинула к ней свой стул. На столик между ними она поставила тарелку с печеньем прямо из духовки и банку ежевичного джема. Это была первая не медицинская пища за все время и впервые — вкус сладкого. Глядя в сад, Этель тихо говорила:

— Я знаю тебя с тех пор, как ты ходить научилась. У тебя были большие красивые глаза. Но такие грустные. Я видела, как ты таскаешься с братом. Когда он уехал, ты сбежала с этим

убытком Господнего воздуха и времени. Теперь ты домой вернулась. Поправилась в конце концов, но опять можешь сбежать. Не дай Бог, опять позволишь решать Леноре, кто ты есть. А если думаешь так, я тебе сперва кое-что расскажу. Помнишь сказку про гусыню и золотые яйца? Как фермер взял яйца и от жадности, дурак, убил гусыню? Я всегда думала, что гуся хватит хотя бы на один хороший обед. Но золото? Фу. А у Леноры только оно на уме и было. Оно у ней было, она его обожала и думала, что поэтому она выше всех. Как тот фермер. Почему не пахал свою землю, не сеял, не растил себе пропитание?

Си засмеялась и намазала джемом еще одно печенье.

— Ты поняла меня. Смотри. Ты свободна. Никто не обязан спасать тебя — только ты сама. Засевай свою землю. Ты молодая, и женщина, и это кое в чем сильно ограничивает, но ты еще и человек. Не позволяй Леноре или какому-нибудь хлыщу и никак уж бесовскому доктору решать, кто ты есть. Это — рабство. А я говорю, в тебе сидит, внутри, свободный человек. Отыщи его и позволь ему сделать что-нибудь хорошее в мире.

Си макнула палец в ежевичный джем. И облизнула.

— Я никуда не поеду, мисс Этель. Здесь мое место.

Прошли недели. Си стояла у плиты и заталкивала молодые капустные листья в кастрюлю с горячей водой и двумя кусками окорока. Когда Фрэнк пришел с работы и открыл дверь, он опять заметил, как поздоровела Си: кожа излучает тепло, спина прямая, не согнута от недомогания.

— А, — сказал он. — Смотри какая.

— Плохо выгляжу?

— Нет, хорошо выглядишь. Тебе лучше?

— Еще бы. Гораздо, гораздо лучше. Голодный? Обед неважнецкий. Хочешь, курицу поймаю?

— Нет. Что сготовила, то и хорошо.

— Знаю, ты любил мамин хлеб со сковороды. Я испеку.

— Нарезать эти помидоры?

— Давай.

— А что это у тебя на диване такое?

Там который день уже лежала куча лоскутов.

— Лоскуты для одеяла.

— Тебе хоть раз в жизни понадобилось здесь одеяло?

— Нет.

— Тогда зачем шьешь?

— Их приезжие покупают.

— Какие приезжие?

— Люди из Детройта, из Маунт-Хейвена. Мисс Джонсон из Доброго Пастыря покупает их у нас и продает туристам в Маунт-Хейвене. Если у меня получится, может, мисс Этель ей покажет.

— Славно.

— Не просто славно. Мы задумали электричество провести и воду. Это — деньги. Ради одного вентилятора стоит.

— Когда со мной рассчитаются, сможешь купить себе холодильник.

— На кой мне холодильник. Я умею консервировать, а если еще что понадобится, пойду сорву, или соберу, или зарежу. И вообще, кто тут готовит — я или ты?

Фрэнк рассмеялся. Эта Си не та девушка, которая дрожала от одного прикосновения к действительному и жестокому миру. И не та четырнадцатилетняя девчонка, которая сбежала бы с первым же позвавшим парнем. И не домашняя прислуга, которая верила, что с ней делают что-то полезное, усыпив уколом, если так сказал белый халат. Фрэнк не знал, что происходило все эти недели в доме мисс Этель при участии женщин со все повидавшими глазами. Они никогда не скрывали, что мало чего ждут от мира. Опорой им была преданность Иисусу и друг дружке; она и поднимала их высоко над уделом их жизни. Они отдали ему Си такую, которой никогда не понадобится, чтобы он прикрыл ладонью ее глаза или поднял на руки, чтобы унять ропот в ее костях.

«Твое чрево никогда не даст плода».

Так ей сказала мисс Этель Фордхам. Сообщила без грусти и тревоги, так, словно осматривала свою рассаду после набега кроликов. Си не знала, как отнестись к этой новости; она не знала, как относиться к доктору Бо. Злость исключалась: такой она сама была глупой, так старалась угодить. Как обычно, она объясняла свою глупость необразованностью, но это оправдание сразу рушилось, стоило ей подумать о тех умелых женщинах, которые ухаживали за ней и вылечили ее. Кое-кому из них вслух читали Библию, потому что они не знали букв; но неграмотность они возместили другим: прекрасной памятью, фотографическим умом, острым обонянием и слухом. И знали, как исправить то, что разорил ученый разбойник доктор. А если не темнота ее, то что?