Домой
Шрифт:
На другое утро за завтраком Си снова выглядела уверенной, веселой, деловитой: к ней как будто вернулось душевное равновесие. Выкладывая жареную картошку с луком на тарелку Фрэнка, она спросила, не хочет ли он еще яичницу.
Фрэнк отказался, но попросил еще кофе. Ночь он провел без сна; ворочались в голове, не отпускали тяжелые мысли. Как он спрятал свою вину и стыд за пышным трауром по убитым друзьям. Днем и ночью держался за это страдание, чтобы забыть вину, спрятать от себя корейскую девочку. Теперь вина распустилась
— Си? — Фрэнк посмотрел на ее лицо и с удовольствием отметил, что глаза у нее сухие, спокойные. — Что стало с тем местом, куда мы тихонько лазили? Помнишь? Там у них были лошади.
— Помню, — сказала Си. — Я слышала, какие-то люди купили его для картежных игр. День и ночь играли. И женщины там были. А потом, слышала, там устраивали собачьи бои.
— Что они сделали с лошадьми? Кто-нибудь знает?
— Я не знаю. Спроси Салема. Он ничего не говорит, но знает все, что тут делается.
Фрэнк не собирался идти к Леноре, чтобы увидеть Салема. Он точно знал, когда и где его найти. У старика привычки были постоянные, как у вороны. В один и тот же час он приземлялся на веранде у приятеля. В один и тот же день недели отлетал в Джеффри; между трапезами перекусывал у соседей. А после ужина всегда подсаживался к стайке на веранде у Рыбьего Глаза Андерсона.
За исключением Салема, все там были военные ветераны. Двое самых старших повоевали еще на Первой мировой войне, остальные — на Второй. О корейской они знали, но не понимали, из-за чего она, и потому не относились с тем уважением, с той серьезностью, которой она, по мнению Фрэнка, заслуживала. Ветераны ранжировали войны и сражения в соответствии с размерами потерь: там-то — три тысячи, в траншеях — шестьдесят тысяч, в другом бою — двенадцать. Чем больше убитых, тем храбрее воины, а не командиры глупее. Хотя у Салема Мани не было военных рассказов и мнений, игроком он был заядлым. Теперь его жена вынуждена была проводить почти все время в постели или в шезлонге, и он был свободен как никогда. Конечно, приходилось выслушивать жалобы, но из-за ее затруднений с речью он мог притворяться, будто не понимает, о чем она. Другим удобством было то, что теперь он распоряжался деньгами. Раз в месяц кто-нибудь подвозил его в Джеффри, и он снимал со счета в банке столько, сколько было нужно. Если Ленора просила показать банковскую книжку, он этого не слышал или отвечал: «Не волнуйся ты. Каждый цент на месте».
Почти каждый день после ужина Салем и его друзья собирались, чтобы поиграть в шашки, в шахматы, а иногда и в вист. На захламленной веранде Рыбьего Глаза всегда стояли два стола. К перилам были прислонены удочки, корзины с овощами ждали, когда их внесут в дом, там же стояли бутылки из-под газированной воды, лежали газеты — все добро, чтобы мужчинам было уютно. Пока две пары игроков двигали фигуры, остальные, прислонясь к перилам, посмеивались, давали советы, дразнили проигрывающих. Фрэнк перешагнул через корзину со столовой свеклой и присоединился к зрителям. Как только кончился вист, он подошел к столу шахматистов, где Салем и Рыбий Глаз подолгу задумывались над ходами. В одну из таких пауз он заговорил.
— Си
— Собачьи. — Салем приставил ладонь ко рту, дать больше воли смеху.
— Чего ты смеешься?
— Собачьи. Добро бы, только собачьи. Нет. Сгорел этот дом, слава Богу. — Салем отмахнулся, чтобы Фрэнк не отвлекал его от размышления над следующим ходом.
— Про собачьи бои хочешь знать? — спросил Рыбий Глаз. Он как будто рад был отвлечься. — Скажи, людей стравливали, как собак.
Заговорил другой человек.
— Ты не видел, как тогда парень шел и плакал. Как его звали? Эндрю, не помнишь, как?
— Джером, — сказал Эндрю. — Как брата моего. Потому я и запомнил.
— Ну да. Он. Джером. — Рыбий Глаз хлопнул себя по колену. — Он сказал нам, его с отцом привезли из Алабамы. Связанных. Заставили драться друг с другом. На ножах.
— Нет, голубь. На выкидных ножах. На выкидных. — Салем сплюнул за перила. — Сказал, им надо было драться насмерть.
— Что? — У Фрэнка встал ком в горле.
— Ну да. Один из них должен умереть, иначе убьют обоих. На них ставки делали. — Салем нахмурился и поерзал на стуле.
— Малый сказал, они порезали друг друга, чтобы кровь пустить. А игра была такая, чтобы живым только один остался, и тогда его отпустят. — Эндрю покачал головой.
Мужчины заговорили хором, добавляя то, что знали и чувствовали, перебивая друг друга.
— Они пошли дальше собачьих боев. Людей превратили в собак.
— Ты слыхал такое? Отца на сына натравить!
— Рассказывал, что сказал отцу: «Нет, папа, нет».
— А отец ему: «Так надо».
— Это с дьяволом заодно решают. Что ни выбрать — верная дорога в ад.
— Он все говорил ему «нет», и тогда отец сказал: «Послушайся меня, сын, последний раз в жизни. Сделай так». А он будто бы сказал отцу: «Я не могу отнять у тебя жизнь». И отец сказал ему: «Это не жизнь». А эта свора пьяная все сильней распалялась и орала: «Хватит болтать. Деритесь! Черт вас возьми! Деритесь».
— И что? — Фрэнк шумно дышал.
— А что ты думал? Зарезал. — Рыбий Глаз опять разъярился. — Пришел сюда, плачет и все рассказал. Все, как было. Несчастный. Роз Эллен и Этель Фордхам собрали ему деньжат, чтобы мог куда-нибудь уехать. И Мейлин тоже. Мы собрали ему одежку. Он в крови был весь.
— Увидел бы его шериф в крови, он и сегодня сидел бы в тюрьме.
— Мы отправили его на муле.
— Выиграл он только свою жизнь. Хотя вряд ли она для него много стоит.
— Думаю, они прекратили это безобразие только после Перл-Харбора.
— Когда это было? — Фрэнк сжал зубы.
— Что когда было?
— Когда этот сын, Джером, сюда пришел.
— Давно. Лет десять или пятнадцать, думаю.
Фрэнк уже собрался уйти, но у него возник другой вопрос:
— Кстати, что стало с конями?
— Кажется, продали их, — сказал Салем.
Рыбий Глаз кивнул.
— Ага. На бойню.
— Как? — Не верится, подумал Фрэнк.
— В войну только конину продавали не по карточкам, понимаешь? — сказал Рыбий Глаз. — Я сам поел в Италии. И во Франции. На вкус — как мясо, только слаще.