Домой
Шрифт:
Рядом со стулом стояла корзина с зеленой фасолью. На столике — миска и ножик. За сетчатой дверью женщина пела: «Ближе, Господь, к Тебе».
— Мисс Этель? Вы здесь? — крикнул Фрэнк. — Это я, Банкир. Мисс Этель?
Пение прекратилось, и мисс Этель Фордхам посмотрела сквозь сетку — не на него, а на худенькую фигуру у него на руках. Она нахмурилась.
— Исидра? Ой, девочка.
Фрэнк не мог объяснить и не пытался. Он помог мисс Этель уложить Си на кровать, после чего она велела ему ждать снаружи. Она задрала одежду на Си и раздвинула ей ноги.
— Господи, помилуй, — прошептала она. — Вся горит. — Потом — замешкавшемуся
Было ясно, яснее, чем ему помнилось. Солнце, высосав синеву из неба, повисло в белых небесах, грозя Лотусу, мучая окрестность, но не могло, никак не могло утихомирить ее: дети смеялись, бегали, кричали за играми, женщины пели на задних дворах, развешивая белье на веревках; иногда к сопрано присоединялся соседский альт или прохожий тенор. «Отведи меня к воде. Отведи меня к воде. Отведи меня к воде. Креститься». Фрэнк не бывал на этой грунтовой дороге с тысяча девятьсот сорок девятого года, не ступал на доски, проложенные поперек промоин. Тротуаров не было, но каждый двор и задний двор щеголял цветами, охранявшими овощи от болезней и хищников, — бархотками, настурциями, георгинами. Багровыми, фиолетовыми, розовыми, ярко-синими. Зелень этих деревьев всегда была такой густой? Солнце изо всех сил старалось выжечь блаженный покой под раскидистыми старыми деревьями; старалось испортить удовольствие от того, что ты — среди людей, которые не хотят принизить тебя или уничтожить. Сколько ни старалось, не могло спалить желтых бабочек с алых розовых кустов, задушить в птицах песню. Его тяжеловесный жар не мешал мистеру Фуллеру и его племяннику, сидящим в кузове грузовика, — пареньку с губной гармоникой, мужчине с шестиструнным банджо. Племянник качал босыми ногами, дядя отбивал левой ногой ритм. Цвет, тишина и музыка объяли его.
Это ощущение безопасности и доброжелательства он понимал — преувеличенное, но наслаждение от них было подлинным. Он убедил себя, что где-то рядом во дворе шипят на решетке поросячьи ребрышки, а в доме стоит картофельный салат и шинкованная капуста с морковью и луком и ранний сладкий горошек. А на холодильнике остывает большой сладкий пирог. И был уверен, что на берегу ручья, который прозвали Несчастным, сидит с удочкой женщина в мужской соломенной шляпе. Ради удобства и тени сидит, наверное, под магнолией, той, что раскинула ветви, как руки.
Он вышел к хлопковым полям за Лотусом и увидел гектары розовых цветков под злобным солнцем. Через несколько дней они станут красными и осыпятся на землю, выпустив на волю молодые коробочки. Плантатору понадобятся рабочие руки для культивации — вот и работа для Фрэнка, — а потом еще на уборке. Как всякая тяжелая работа, сбор хлопка изнурял тело, но освобождал голову для мечтаний о мести, о незаконном удовольствии и даже для обширных планов побега. В эти крупные мысли вклинивались маленькие. Другое лекарство для малышки? Как быть с дядиной ногой, если так распухла, что не влезает в туфлю? Хозяин дома согласится пока что на половину оплаты?
В ожидании работы Фрэнк думал только о том, идет на поправку Си или ей все хуже. Ее начальник в Атланте что-то сделал — неизвестно что — с ее телом, и она горела в лихорадке, и жар не проходил. Корень ротанга, которым ее пользовала мисс Этель, не помог — это он знал. Но только это и знал, потому что его не допускала к больной ни одна из соседских женщин. Если бы не девочка Джеки, он вообще ничего бы не знал. От нее он услышал, что, по их убеждению, его мужское присутствие ей еще больше повредит. Она рассказала ему, что женщины ухаживают за Си по очереди и у каждой свой рецепт лечения. Но все согласны, что ему не место у ее кровати.
Тогда стало понятно, почему мисс Этель не пускает его даже на веранду.
— Иди куда-нибудь — сказала она. — И не приходи, пока не позову.
Фрэнк подумал, что женщина сильно испугана.
— Не дайте ей умереть, — сказал он. — Слышите?
— Уйди. — Она махнула на него рукой. — Ты не помощник, мистер Банкир, с твоими черными мыслями. Уйди, говорю.
И он занял себя уборкой и ремонтом дома, пустовавшего после смерти отца. Остатков его заначки и жалованья Си хватило, чтобы заново снять его на несколько месяцев. Он пошарил в дыре рядом с плитой и нашел спичечный коробок. Рядом с его победными шариками — голубым, черным и любимым радужным — два молочных зуба Си были совсем маленькими. Часы «Булова» тоже были на месте. Без заводной головки, без стрелок — так функционировало время в Лотусе: всяк толкуй его как хочешь.
Когда стали опадать цветы, Фрэнк пошел между рядами хлопка к сараю, «моей конторе», как называл его управляющий фермой. Раньше Фрэнк ненавидел это место. Пыльные бури, когда земля лежала под паром, войны с трипсами, слепящий зной. Мальчиком, когда родители работали далеко на засеянном поле, а он убирал стебли, рот у него пересыхал от ярости. Он портачил, как мог, чтобы его уволили. Его уволили. Отцовский выговор не имел значения, потому что он и Си придумывали сколько угодно способов занять бесконечное время той поры, когда мир свеж.
Если она умрет, располосованная каким-то порченым злым врачом, военные воспоминания побледнеют рядом с тем, что он с ним сделает. Даже если на это уйдет у него весь остаток жизни, даже если он закончит жизнь в тюрьме. Расправившись с врагом без пролития крови после воображаемой смерти сестры, он присоединился к другим сборщикам, замышлявшим сладкую месть под солнцем.
В конце июня мисс Этель прислала девочку Джеки сказать ему, что он может зайти, а в июле Си оправилась настолько, что перебралась в родительский дом.
Си изменилась. Два месяца в окружении деревенских женщин, любивших скупо, изменили ее. Женщины относились к болезни как к оскорблению, как к наглому незваному пришлецу, которого надо бить. Они не тратили свое время и пациенткино на сочувствие и к слезам страдалицы относились с терпеливым презрением.
Сперва кровотечение.
— Раздвинь колени. Будет больно. Молчи. Молчи, говорю.
Затем инфекция.
— Выпей это. Вырвешь — снова будешь пить, так что удерживай.
Затем заживление.
— Перестань. Жжет — значит, лечит. Не кричи.
Позже, когда жар спал и то, чем набивали ее влагалище, было вымыто, Си рассказала то немногое, что знала о случившемся с ней. Никто из них ее не спрашивал. Как только они узнавали, что она работала у врача, цоканья и закатывания глаз было достаточно, чтобы выразить свое презрение. И ничто из запомненного ею — как приятно было просыпаться после снотворного укола доктора Бо, с какой увлеченностью он занимался осмотрами, как она думала, что кровь и боль — это непорядки с менструацией, — ничто не могло изменить их мнения о медицинском промысле.