Дон Жуан

Барикко Алессандро

— Вы так думаете? — засомневалась Донна Эльвира.

— Как, вы мне не доверяете? — сказал Дон Жуан.

— Нет. То есть да. То есть не знаю. Наверное.

— Доверьтесь мне, — прошептал Дон Жуан, поклонился и ушел. Это у него получалось отменно — уходить. Тут ему равных не было.

— Ну, разве он не прелесть? — спросила Донна Эльвира у Лепорелло.

— Я, право, в этом мало сведущ.

— Нет, нет, он точно прелесть, — с уверенностью подтвердила Донна Эльвира. — Так что за список там? — добавила она.

Лепорелло что-то залепетал

в ответ. Он сказал, какая нынче чудная ночь, неплохо бы прогуляться, съесть по мороженому, хотя уже поздно и, верно, пора домой. Можно и завтра встретиться, в удобное время…

— СПИСОК! — оборвала его Донна Эльвира.

Лепорелло глубоко вздохнул.

— Вот извольте, — сказал он, доставая из-под плаща… книгу не книгу, скорее, толстую тетрадь, да, толстую тетрадь в кожаном переплете.

— Красивая, — сказала Донна Эльвира.

— Прочтите прежде, — сказал Лепорелло и открыл тетрадь. Сотни страниц сплошь заполнены аккуратным мелким почерком.

— Это что, дневник? — спросила Донна Эльвира.

— Ну, не совсем, — ответил Лепорелло. — То список. Список имен. Одних имен: их сотни, тысячи, пожалуй.

— Имен, но чьих? — спросила Донна Эльвира.

— Всех женщин. Всех тех, кого любил хозяин.

Донна Эльвира так и обмерла.

— Но их здесь сотни, — едва произнесла она.

— Две тысячи и шесть десятков с половиной, если точно, — сказал Лепорелло и принялся листать страницы. — Взгляните же и убедитесь сами… В Италии — шесть сотен и четырежды по десять. В Германии — две сотни, три десятка и одна. Сотня во Франции, девять десятков с единицей в Турции… Ну, а в Испании, в Испании, вот посмотрите, уж тысяча и три набрались, хотя, еще точней, четыре, поскольку прошлой ночью наш м о лодец опять на славу расстарался, так что четыре, позвольте я поправлю, так, сейчас — готово… Как видите, вы числитесь в конце девятой сотни. Смотрите, вот ваше имя. Донна Эльвира, номер 988. Тут, знаете ли, все в порядке полном.

Донна Эльвира была потрясена.

Лепорелло понял, что стоит рассказать обо всем поподробнее. Он говорил так, словно объясняет устройство лампочки. Или компьютера. Или чего-то в этом роде.

— Тут дело в том, — сказал он, — что моему хозяину по нраву все женское сословье без разбора. Крестьянки, мещанки, служанки, графини и княгини, баронессы и принцессы. Ему неважно, богаты иль бедны они, стары иль молоды — он в каждой обязательно отыщет нечто. Нечто особенное. Ему по вкусу белокурые: он говорит, они любезны и милы; но и брюнетки страсть как хороши: они все с норовом, он приговаривает вечно. Зимой он предпочтет толстушек, чтоб согревали пуще, а летом выберет худышек: с ними и потеть не надо… Способен приударить он за дамой средних лет и за старушкой даже, когда войдет он в раж с единственною целью пополнить список свой, вы понимаете?

Но предпочтение он, знамо, отдает девицам, юницам свежим и неопытным молодкам: от них он без ума… Вот так, и с этим ничего уж не поделать. Ему что симпатяшки, что дурнушки, что маленькие, что большие, что умницы, что дуры — все одно: была бы женщиной, а он ее полюбит. А женщины, коль скоро это женщины, поверьте мне, его не меньше любят. Теперь вы понимаете, в чем суть?

Донна Эльвира неотрывно смотрела на тетрадь. Возможно, у нее слегка дрожали ноги. Хотя сказать наверняка нельзя. Их закрывала длинная изящная накидка.

Но вот она сказала твердым голосом, в котором не было печали:

— Я полюбила полного глупца.

— Напротив, — взвился Лепорелло. — Не думайте, что все так просто. Он не глупец, а лишь мужчина, который любит женщин, да так, что неспособен век любить всего одну из них. Он столь любезен, что разочаровать не в силах ни одну. Ну, а когда те сами так его хотят, с чего он должен отступать? Вот призадумайтесь: он вас страдать заставил, да, это правда, но для того, чтобы другую осчастливить и множество других. Кабы остался с вами он, на вас женившись, ходил бы в тапочках, орава карапузов под ногами, — и сколько женщин не познали б счастья, не ощутили б вкуса жизни и свободы, которые лишь он умеет подарить? Вы сами разве б встретили его, будь он женат на той, что перед вами? Скажите, положа на сердце руку, что вам милей? Из жизни всей с ним провести один день счастья или прожить всю жизнь, его не повстречав?

Донна Эльвира точно знала, что ответить.

— Милее с ним мне провести всю жизнь, наполненную счастьем.

— Но это невозможно! — воскликнул Лепорелло. — Жизнь и свободу он любит так, что никогда их не вручит одной-единственной фемине. Нет, никогда. Скажу вам боле: никто из нас, мужчин, того не сделал бы, будь так же мы смелы, нахальны и горды, как он. Поверьте.

Донна Эльвира посмотрела на него.

— Тебе по нраву твой хозяин, — промолвила она.

— О нет, не это я хотел сказать, ведь он злодей, и рано или поздно за это будет он наказан, не иначе. Его заставят заплатить за все. И все же…

— Тебе по нраву он, — повторила Донна Эльвира.

— Наверное. Немного. Иногда. А вам?

Донна Эльвира улыбнулась.

— Тебя должна благодарить я, Лепорелло, — сказала Донна Эльвира. — Меня ты многому сегодня научил, и все за эту ночь. Теперь я знаю, как мне быть.

— Взаправду? — Лепорелло был горд собой. Ему впервые доводилось слышать такие речи от благородной дамы.

— Воистину, — сказала Донна Эльвира. — Ты скажешь Дон Жуану, чтоб не тревожился он больше обо мне. Оставлю я его в покое с его свободой и отвагой. Скажи, его прощаю я, и что касается меня, я постараюсь лишь забыть его.

Потом она блаженно улыбнулась, словно ангел.

— Его, пожалуй что, убьют мои родные братья.

Четыре

– Братья?
– спросил назавтра Дон Жуан, когда ему поведал обо всем слуга.
– У Донны Эльвиры есть родные братья?