Донжуанский список Пушкина
Шрифт:
И однако Пушкин долго сердился на А. А. Бестужева, напечатавшего целиком эту элегию.
Впоследствии, все по причине той же неумеренной щепетильности девиц Раевских, он дошел до того, что в стихотворении "Нереида", вместо первоначально стоявших слов "сокрытый меж олив" поставил "сокрытый меж дерев", с целью устранить лишнюю черту, рисующую крымскую обстановку, хотя в первой строке совершенно недвусмысленно значится: "Среди зеленых волн, лобзающих Тавриду".
Пьесе "Таврическая звезда" и вызванной ее опубликованием переписке Пушкина с Бестужевым, принадлежит видное место в выяснении вопроса об утаенной любви Пушкина. П. Е. Щеголев нисколько не сомневается, что стихи эти относятся к Марии Раевской. Но он не обратил внимания на одно существенное обстоятельство: называть звезду именем Марии [или Екатерины] нет, в сущности, никаких оснований. Зато имеется древний миф о превращении в звезду Елены Спартанской. Этот миф могли знать и сестры Раевские, и Пушкин. Наконец, поэту еще со времени лицейских уроков должна была быть известна Горацианская строка:
…fratres Helenae, lumina sidera.По всем этим соображениям, "Таврическая звезда" скорее всего должна быть относима к Елене Раевской (1).
1. Следует, впрочем, отметить, что Вячеслав Ив. Иванов в руководимом им Пушкинском семинарии, толкуя последние два стиха элегии, указывав, что в католическом мире Вечерняя Звезда именуется иногда "Звездою Марии". В. И. Иванов, конечно, большой знаток в подобного рода вещах. Но Пушкин таким знатоком не был, и античная мифология, широко использованная французской классической поэзией, была ему несомненно ближе, нежели католическая символика.
В 1821 году и позднее, вспоминая в стихах свое пребывание в Крыму, Пушкин писал гораздо свободнее. В элегии "Желание" он спрашивает:
Скажите мне: кто видел край прелестный, Где я любил, изгнанник неизвестный?В недоконченном наброске "Таврида", носящие эпиграф, первоначально предназначавшийся для "Кавказского пленника" – Gieb mein Jugend mir zuruk – поэт говорит совершенно определенно:
Какой-то негой неизвестной, Какой-то грустью полон я! Одушевленные поля, Холмы Тавриды, край прелестный, Тебя я посещаю вновь, Пью жадно воздух сладострастья. Везде мне слышен тайный глас Давно затерянного счастья[1822].
Эти и многие другие намеки и полупризнания позволяют утверждать, что Пушкин был в кого-то влюблен, находясь в Крыму. Но в кого именно? В Екатерину, если верить Дон-Жуанскому списку; в Елену, если исходить от элегии "Таврическая звезда" или в Марию, если согласиться со Щеголевым. Но всего вернее, он был влюблен во всех трех зараз, и понемногу; любил не какую-либо одну представительницу семьи Раевских, но всю женскую половину этой семьи, подобно тому, как находился в дружеских отношениях со всею мужской половиной. Только любовь эта вовсе не была той единственной, исключительной, утаенной от всего света любовью, над которой ломают голову биографы. Говоря современным языком, у Пушкина в Крыму завязался "курортный" роман – всего вернее с Екатериной Раевской, но может быть также с Еленой. Это был легкий, полуневинный флирт, однако, сопровождавшийся, быть может, со стороны участниц его, довольно бурными порывами ревности. Мотив страстной женской ревности, едва намеченный в "Кавказском пленнике", имеет первостепенное значение в "Бахчисарайском фонтане" – южной поэме, непосредственно связанной с Крымом. Конечно, прообразы Марии и Заремы могли быть найдены поэтом и вне семьи Раевских. При создании этих двух своих героинь он воспользовался и литературными образцами [в "Бахчисарайском фонтане" впервые совершенно ощутительно сказывается преобладающее влияние Байрона] и своими личными воспоминаниями, относящимися к другой поре жизни. Все же тени сестер Раевских как бы мелькают над страницами поэмы.
Но их ли одних вспоминал Пушкин, когда писал в Кишиневе и отделывал в Одессе свое новое произведение? На этот вопрос нельзя ответить с полной уверенностью. По слонам самого поэта, в "Бахчисарайском фонтане" содержался, на ряду с художественным вымыслом, и "любовный бред", выпущенный при первом издании поэмы. Часть этого "бреда", можно думать, совершенно пропала для нас. Другая часть была отыскана в рукописях и опубликована позднейшими издателями. Это нечто вроде лирического послесловия к поэме. В нем Пушкин рассказывает о том, как он "посетил Бахчисарая в забвеньи дремлющий дворец":
Где скрылись ханы? Где гарем? Кругом все тихо, все уныло, Все изменилось!… Но не тем В то время сердце полно было: Дыханье роз, фонтанов шум Влекли к невольному забвенью; Невольно предавался ум Неизъяснимому волненью, И по дворцу летучей тенью Мелькала дева предо мной!После этих строк во всех изданиях поэмы, делавшихся при жизни Пушкина, либо имелся пробел, либо была поставлена строка тире и точек. Все это должно было указать на некий пропуск, никогда и никем к несчастью не восстановленный. Далее во всех печатных воспроизведениях следует:
Чью тень, о други, видел я? Скажите мне, чей образ нежный Тогда преследовал меня, Неотразимый, неизбежный? Марии ль чистая душа Явилась мне, или Зарема Носилась, ревностью дыша, Средь опустелого гарема? Я помню столь же милый взгляд И красоту еще земную…Здесь в прижизненных изданиях опять шел пропуск. Анненкову удалось его восполнить.
Все думы сердца к ней летят; Об ней в изгнании тоскую… Безумец! Полно, перестань, Не растравляй тоски напрасной. Мятежным снам любви несчастной Заплачена тобою Дань. – Опомнись! Долго ль, узник томный, Тебе оковы лобызать, И в свете лирою нескромной Свое безумство разглашать.Наконец, последние двадцать стихов, напечатанные еще при жизни поэта, содержат общее обращение к Крыму и к его природе.
Поклонник муз, поклонник мира, Забыв и славу, и любовь, О, скоро ль вас увижу вновь, Брега веселые Салгира! Приду, на склон приморских гор, Воспоминаний тайных полный, И вновь таврические волны Обрадуют мой жадный взор.Замечательно, что он мечтает вернуться в Крым, забыв о любви. Он однажды изведал уже на собственном опыте целительное действие, которое крымская жизнь оказывала на сердечные раны, и стремился вновь воспользоваться этим лекарством.
IV.
Покинув Крым, Пушкин, однако, не сразу расстался с Раевскими. Всего несколько дней провел он в Кишиневе, куда перебралась тем временем канцелярия Инзова, и уже в ноябре 1820 года мы вновь встречаем его в гостях у Раевских, на сей раз в имении Каменка Киевской губернии. Здесь оставался он до марта 1821 года и, кроме того, еще дважды приезжал сюда погостить в течение ближайших лет. Эти наезды должны были оставить в нем воспоминание, почти столь же приятное, как и жизнь в Крыму. Но собственное настроение его несколько изменилось: он был гораздо бодрее, вполне здоров и более, чем когда-либо, обуян либеральным и оппозиционным духом.