Допрос с пристрастием
Шрифт:
Здесь он являлся полновластным хозяином и вершителем судеб. Повадки подопечных, их психологию, тюремные законы и все камерные хитрости он знал намного лучше самих арестантов. Стариков любил «тасовать» камерное население, тем более что постоянная текучесть контингента давала простор для творчества, любил закручивать хитроумные оперативные комбинации по подсадке агентов, перехвату и подмене «малевок», по выявлению пакостей со стороны зэков и устройству пакостей им самим, словом, он любил мутить воду и ловить в ней положенную по должности рыбу.
– Ну, и зачем такой огород городить вокруг да около,
Они сидели в небольшом, скромно обставленном кабинете и пили крепчайший чай, почти чифир, к которому Стариков пристрастился за пятнадцать лет тюремной службы.
– Да кошмарили мы его по полной программе, только толку нет! – поморщился Лис. – Ну, прессанете его, сломаете, он повесится или грохнет кого-то, какая с этого польза? Я другое хочу попробовать… Ты знаешь, что ожидание кошмара страшнее самого кошмара?
– Это как? – недоверчиво переспросил начальник оперчасти. – По-твоему, выходит, что если «опустили», так это менее страшно, чем пригрозили опустить? А дубинку показать хуже, чем ребра переломать?
– Вот именно! – кивнул Лис. – Угроза расправы бывает страшнее самой расправы.
– Да х…ня это полная! – отмахнулся Стариков. Он быт предельно конкретным человеком и не любил философских рассуждений.
– Не х…ня, а психология! Короче, сделаешь такую постановку?
Стариков пожал могучими плечами.
– Да сделаю, чего ж тут хитрого! Он ведь несудимый? Я ему все примочки и вставлю… Только знаешь, не верю я в эту мерихлюстику!
– Вот и проверим, – философски сказал Лис.
Следственно-арестованного Константина Сысоева промурыжили на приемке целый день. Вначале пришлось долго ждать обыска, потом дактилоскопии и фотографирования, потом прививок, несколько часов он просидел в узком «стакане», где ни ноги вытянуть, ни повернуться. В душу киллера липкой змеей заполз страх. Нюхать парашу ему раньше не доводилось, о тюремных порядках он знал понаслышке, от случайных знакомых, хлебнувших зоновской науки. И ничего хорошего из этих откровений не вынес, хотя рассказчики явно приукрашивали действительность и свое положение за решеткой. Сейчас он ощутил, что попал в нечеловеческий мир. И пожалел, что тогда, на вокзале, понадеялся на липовый паспорт. Надо было сразу доставать волыну, валить ментов и «делать ноги»!
В камеру его втолкнули перед отбоем. Со скрипом захлопнулась за спиной тяжелая дверь. Прямо перед ним лежало чистое, аккуратно расправленное полотенце. Тускло светила мутная лампочка под сводчатым потолком, воняло парашей и потом. С десяток арестантов валялись на койках. Четверо зэков сидели на шконках и на поставленном между ними табурете резались в самодельные карты.
Мячик замер на пороге, привыкая к смрадному полумраку. Он то и дело переводил взгляд с чистой белой тряпицы на обитателей хаты и обратно. Ведь неспроста лежит тут это полотенце, и неспроста зэки не обращают на него никакого внимания. Значит, это подлянка. Ловушка. Наступит на чистое, те оскорбятся, и начнется…
Он ошибся со своего первого шага. Полотенца уже давно не стелят, разве что иногда на малолетке.
А Мячик перешагнул через полотенце и направился к двум свободным койкам. Киллер не привык считаться с другими людьми. Он даже не обращал на них внимания. Потому что в самом крутом споре мог легким движением указательного пальца доказать свою правоту. Но сейчас все было по-другому.
– Ты куда попер, фуфлыжник?! Ослеп, людей не видишь? Или немой – здороваться не научился?!
Четверо зэков уставились на него с откровенной враждебностью. Судя по многочисленным татуировкам, все они были отнюдь не первоходами. Потные тела покрывала обильная синяя роспись: звезды, храмы, тигриные морды и прочая ерунда… Обитатели других шконок тоже приподнялись и обратили к новичку испытующие взгляды.
– Здорово, мужики, – сказал Мячик первое, что пришло в голову. И ошибся второй раз.
– Какие мы тебе мужики! – презрительно прищурился уголовник, сидящий ближе всех к двери. – Мужики в колхозе лопатами машут! А я тяжелей лопатника [74] ничего не поднимаю!
Аборигены дружно загоготали. Мячик повел могучими плечами и шагнул вперед, сжимая кулаки.
– Чего ржете? Лоха нашли?! – угрожающе прикрикнул киллер.
Крепкий бывалый парень, он привык внушать почтение и страх. Из руководящей четверки один имел нормальное телосложение, зато остальные – тощие, будто высушенные, больше походили на пациентов туберкулезного диспансера. Но тот, кому адресовался окрик, не испугался грозного противника. Остроносый, белесый арестант вытянул руку с заточенным штырем и сдавленно хрюкнул:
74
Лопатник – бумажник (блатной жаргон).
– Не кипишись, а то я тебе в брюхе дырку проколю, чтоб пар вышел!
Вкрадчивый голос прозвучал уверенно. Наверное, потому, что этим ржавым штырем он легко мог сделать то, для чего Мячику требовался пистолет с глушителем.
– Точняк! – поддержал его сосед по шконке. – В открытый хавальник и хер словить недолго…
Этот вообще производил отталкивающее впечатление. Вывернутые губы шевелились, как две пиявки, присосавшиеся к впалым щекам. Лысый череп сально поблескивал.
С верхних шконок тяжело спрыгнули два квадратных парня с дегенеративными лицами убийц. Мячик невольно разжал кулаки.
Третий «туберкулезник» – тщедушный старичок с выпяченной вперед челюстью, прошамкал беззубым ртом:
– Што-то ты мне не нравишься. Ты хто? Погоняло?
– Мячик. Из Москвы. Ну и че? – сбавив тон, процедил киллер.
– Окрас? С кем работал? – спросил тот, что держал штырь.
– Чего?.. – неуверенно спросил Мячик. – Какой такой окрас?
Зэки переглянулись и снова загоготали.
– Чем живешь? Вор, гоп-стопник, катала?
Мячик замялся. Вопреки глупым легендам, киллеры в уголовном мире уважением не пользуются. Наоборот, их все ненавидят. Потому что за «бабки» валят они кого угодно: сегодня коммерсов, завтра – братву, послезавтра – воров!