Дориан: имитация
Шрифт:
— Он педик? — резко спросила Элен.
— Что?
— Ты слышал. Человек, который сделал это, педик? Ты ведь знаешь, что это такое, верно?
Вот так оно и происходило, по всем вероятиям. Вообще говоря, списывать со счетов молодых женщин, подобных Элен, отпрысков крупной буржуазии, выпускниц гемпширских монастырских школ, девиц, впадающих в неистовство, обнаруживая, что у них там такое находится, между их влажными бедрами, было большой ошибкой. Ей хватало ума, чтобы заниматься теологией, и проницательности, чтобы понять значение чайных листьев в осушенной ею чашке.
— Почему «Серый граф»?
—
— Почему ты пьешь «Серого графа»? Это так банально.
— А… не знаю… один мой знакомый… он заваривает этот чай… и говорит, что у него несравненный вкус.
— Ты об этом художнике?
— Нет, о его друге, сыне женщины, собирающей средства для проекта «Бездомная молодость».
— А имя у этого друга имеется?
— Уоттон… Генри.
Наступившее следом молчание не было неловким — оно было грубым и глупым. Точно пьяный, распустивший слюни студент, оно моталось по отдающему модным минимализмом пентхаузу, натыкаясь на массивные голубые диваны, на огромный кофейный столик, на полированного дерева цоколи, подпиравшие девять мониторов «Катодного Нарцисса». Дориан так легко поддавался чужому влиянию — оба они это знали. Он перенимал стили, манеры, даже привычки других людей так же, как кухонное полотенце впитывает пролитое молоко. И имело ли смысл плакаться по этому поводу? Когда Дориан только еще начал спать с Элен, он пристрастился к «Лапсанг сушонгу», — теперь его учил заваривать чай кто-то другой. Конечно, она знала, что Дориан педераст, но только так, как все мы знаем, что нам предстоит умереть.
И все же, она расстегнула верх своего платья — стопроцентный хлопок в неровных серых и черных квадратах, похожий на нарисованную дошкольником шотландку. Покрой его смутно напоминал 1920-е: средней длины, с тесным лифом и низким поясом. Запомните, чтобы узнать, сколько раз воскресал тот или иной стиль, нужно разделить десятилетие очередного его воскрешения на десятилетие его же рождения. Эта формула справедлива для всего двадцатого века, бывшего арифметической культурной прогрессией модальных повторов. Но мы отвлекаемся.
Она расстегнула платье, дабы выставить напоказ мишеневидные груди — коричневое на белом на коричневом. Коричневые сосцы на белом мясе, наросшем поверх коричневой реберной клетки. Она еще не настолько порвала с изначальной своей средой, чтобы загорать без лифчика. Она расстегнула платье, дабы показать ласковый ландшафт своего тела, его мягкий суглинок и еще более мягкие заросли. Она позволила платью спасть с ее теплых, осыпанных родинками плеч и застыла в усвоенной тем же десятилетием позе «ар деко», проведя ладонью по остриженной «под мальчика» голове, прежде чем нырнуть ласточкой в здесь и сейчас пентхауза. Она удерживала позицию — руки за спиной, грудь выставлена вперед, ни дать ни взять, фигурка на автомобильном капоте.
Дориан — который, даже обнажаясь, казался облаченным в застегнутый до горла костюм дельфийского возничего — никогда не выглядел более одетым, чем сейчас. Он прислонился спиной к стене — белые манжеты рубашки подвернуты на гладких предплечьях, парящий чай, поблескивающая грудь.
— Значит, больше ты со мной встречаться не станешь, никогда?
Невинный гамбит Элен потерпел неудачу, и она присела с неловкой небрежностью женщины, у которой нет ни скромности, ни привлекательности,
— Ну почему же, стану. Мы же друзья. Мы были друзьями еще до того, как начали трахаться. Хорошими, я надеюсь, друзьями.
— Но это означает, что ты не любишь меня, так?
— Элен, то, что я мастурбирую, не значит, что я влюблен в мою руку.
— Ты занимался этим со мной и тебе нравилось. В чем дело? Или я недостаточно для тебя похожа на мальчика?
Вот именно. На мальчика она никак уж не походила. Более того, короткая стрижка, прямые линии платья эпохи модерн — все это лишь на миг отвело нам глаза, а как только обман открылся, мы ощутили себя более, чем обманутыми: вопиющей женственностью Элен, ее обильными грудями, штриховым ореолом волос, полными бедрами, всей ее оскорбительной пышностью.
— Генри Уоттон не мальчик, — авторитетным тоном заявил Дориан, — он мужчина.
— Чем… чем ты с ним занимаешься? Он… он содомизируеттебя? — Элен старалась, как могла, и все-таки слово это, произнесенное ею с чистым выговором девушки из «Пони клуба», прозвучало как до смешного технический термин.
— На самом деле, это я ему вставляю. Ему так больше нравится. Удивительное дело, Элен, — Дориана охватило животное оживление, — когда я беру его, он становится уступчивым и темпераментным, точно потерявшая голову старая дева. Поразительное преображение.
Поразительное преображение произошло и с самим Дорианом, но, как это ни парадоксально, оголенная бесчувственность, с которой он распространялся об интимных особенностях ее преемника, победила Элен. Она поняла — как понимали до нее многие женщины, оказавшиеся в подобных же обстоятельствах, — эта новая любовная связь принадлежит к совершенно иному порядку вещей — неравноценному, недоступному, — а изменения, произведенные ею в Дориане, необратимы.
— Все это кажется мне отвратительным. Грязным.
— О, поверь мне, Элен, это не так, просто-напросто не так.
В тот же день, немного позже, Дориан отправился в Сохо. Сохо был — в то время — местом достаточно разухабистым, но все же не таким вопиющим, в какое обратился ныне. Магазинчики «Янус» для мазохисток открылись совсем недавно, а паб «Швейцарец» только еще набирал силу вместе с другими кое-как перебивавшимися ночными пристанищами, стеснившимися здесь, точно улитки, под плоским каменным небом города.
Дориан Грей чуял все это нутром. Он чуял также, как трепещет пущенная в полет по Шафтсбери-авеню стрела Эроса, смертоносное оружие любви, нацеленное торгующими своим телом мужчинами в торговцев наркотой, переминавшихся у аптеки «Холлз». Торговцы поймали стрелу, переделали в шприц и запустили обратно.
Дориан Грей стоял перед убого неприметной дверью приюта «Бездомная молодость». Время шло уже к вечеру и проживающий в пригородах служивый люд топотал мимо него, направляясь по домам. Дориан же домой идти не собирался, он пришел навестить бездомного молодого человека, время с которым проводил, по большей части, беседуя, бесцельно слоняясь по городу и предаваясь взаимным фантазиям. Пришел, чтобы закогтить этого черного петушка. Однако, когда он поднял руку к звонку, дверь распахнулась от сильного толчка и тот самый петушок выскочил наружу — торопливо — и скользнул мимо Дориана.