Дорога без привалов
Шрифт:
Тогда привели его в тайгу слепая тоска, желание уйти от безалаберной, никчемной жизни. «Ноги привели». Теперь он пришел как посланец Советской власти. Пришел, чтобы приобщить лесной народ к советской культуре, к свету, озарившему всю страну. Поэтому он волновался.
Собрались все, кого он ждал. Они стояли перед ним, приветливые, доверчивые, старые его знакомцы, сесть было некуда, и он тоже стоял.
— Манси, — так начал свою речь Уваров, — я приехал помочь вам, чтобы ваша жизнь стала хорошая, сака йомас. Темный человек, неграмотный — люль-человек,
Они слушали его очень внимательно и одобрительно кивали головами. Им нравилось то, что он говорил. Он говорил долго, а они все кивали головами и улыбались.
— Ну что же, — сказал он наконец, — теперь давайте записывайте своих детей в школу, — и замолчал, ожидая.
И все молчали. Они молчали, улыбаясь, и отрицательно качали головами. Никто не уходил из клуба, и никто не записывался в школу.
Час прошел, второй прошел. Дремали на морозном воздухе олени. Душно и жарко стало в избе Фадеева.
И тут кончился незримый поединок. Шаман, стоявший среди манси, вышел из жаркой избы. Скрипнули за дверью полозья нарт. И сразу трое шагнули к Уварову:
— Пиши мало-мало…
Записалось в школу семнадцать человек.
Возраст новых учеников Ивана Евлампиевича колебался от 9 до 50 лет. Он занимался с ними каждый день, со взрослыми — отдельно. Это были удивительно способные и любознательные ученики. Особенно полюбили манси географические карты. Сгрудившись у карты мира, они сыпали вопросы:
— Это какое место? Там кто живет? Там что люти телают? Это какое место?
Еще они любили рисование и по-детски радовались каждой своей удаче. Рисовальщиками оказались превосходными. У каждого был цепкий, острый, наблюдательный взгляд и умелые руки. Арифметический счет давался им также легко.
Наползали, катились длинной чередой хмурые таежные будни. Впрочем, Ивану Евлампиевичу они вовсе не казались ни хмурыми, ни однообразными: каждый день был новым днем — с новыми удачами, огорчениями и радостями, большими и маленькими. А вместе складывались они в нечто светлое, отрадное.
Если манси, который с детства был напуган и оскорблен мерзостью унижений перед купчишкой-выжигой, манси, который ничего не знал о существовании книг и верил лишь в своего деревянного божка-идола да в россказни шамана, если этот человек, взяв незнакомую книгу, прочел в ней целый абзац, если он уверенно говорит, что шестью семь сорок два, — разве не охватит душу учителя великая радостная гордость?.. А они, эти большие дети, действительно научились в ту зиму читать и писать, мир открывался перед ними удивительный, широкий и светлый, доселе не знаемый, и дорогу в этот мир показал им не кто-нибудь, а он — русский учитель Иван Уваров, пришедший в глухой урман по путевке областного комитета Коммунистической партии. Ему было чем гордиться, было чему радоваться!..
Весной, собравшись гуртом, манси провожали его почти до самого Ивделя и на прощание салютовали ружейными залпами.
Вот, должно быть, с тех пор, рассказывая о «своем Евлампиче», манси
Он учил добрую половину ивдельчан, почти все преподаватели ивдельской средней школы были его бывшими учениками. О каждом из них отрадно было вспомнить. Но, пожалуй, всего отраднее было ему думать о первых учениках первой в этом краю мансийской школы.
Когда тайга узнала, что «Евлампич» избран депутатом Ивдельского горсовета, — а узнала она об этом почти мгновенно, — к Уварову потянулись ходоки уже не только как к учителю и другу, а как к «своему» представителю Советской власти. У него прибавилось общественных дел, и жизнь от этого стала еще краше, и, казалось, еще больше улыбок расцветало вокруг него.
Когда я был у него впервые, во дворе стояли олени, а на кухне в большущей кастрюле варилось мясо.
— Гости, — улыбнулся Иван Евлампиевич, и в мимолетной этой улыбке были одновременно и смущение, и радость. — Без гостей не живу. И дом приезжих специально построили, а не очень хотят манси там жить — все ко мне. Видно, привычнее…
Прихлебывая крепкий запашистый чай, мы разговорились о путях и традициях русской интеллигенции, и вдруг Иван Евлампиевич приподнялся, сказал: «Кое-что покажу вам», — и вышел в соседнюю комнату.
Он вернулся с небольшим портретом мальчишечки с вьющимися локонами, писанным маслом; живые голубые глазенки уставились на меня с полотна.
— Не узнаете, конечно? — улыбнулся хозяин. — Мне тогда было три годика. Это примерно в восьмидесятом году прошлого века изволил изобразить меня мой крестный, Александр Степанович Попов… Да-да, тот самый, изобретатель радио. Тогда он был еще студентом Петербургского университета, однажды на каникулах занимался вот моей персоной.
Он отодвинул портрет и, согнав с лица улыбку, посмотрел на него задумчиво и, пожалуй, грустно. Что вспоминал он, о чем размышлял? Что ж, ему было что вспоминать, о чем подумать…
Потом мы пошли в местный музей — его любимое детище. Иван Евлампиевич сам с помощью общественных организаций создал его и возглавил. Пенсионер, он продолжал свой благородный учительский труд. Пусть не за школьной кафедрой, а в музее, дома и в тайге он остался человеком, активно и страстно пропагандирующим и несущим в народ просвещение…
В последний раз я видел Уварова в мае 1959 года. Мы ездили с киногруппой выбирать места для съемок фильма «Хмурый Вангур» и обойти такого знатока тайги, как Иван Евлампиевич, конечно, не могли. Он долго и любовно показывал разросшуюся, разбогатевшую экспозицию музея и рассказывал об Ивдельском крае и его людях. Старый учитель радовался, что его край будут снимать для кино. В записной книжке у меня сохранились записи со слов Ивана Евлампиевича об одеждах манси, о крошнях, о сангуле — музыкальном инструменте, о таежных птицах и зверье. Записи эти делал кто-то из киношников: не оказалось своего блокнота, и попросил у меня. Это было уже в уваровском доме поздно вечером, за чаем.