Дорога через горы
Шрифт:
Этот разговор встревожил тебя, очень встревожил. Что-то кипело в глубинах спокойной воды, что-то бурлило на самом дне ее глаз. Ты был внимателен и добр, Андрий. Ты старался быть ласковым, приносил ей подарки. Но из нее упорно рвалось: нет, нет, я хочу, чтобы ты был моим!
Что можно было сказать на это? Как и что доказать ей?
Как различить тончайшие значения великого, необъятного и слишком конкретного слова «люблю»? И где оно, настоящее «я», «мое», каково оно — это подлинное чувство к твоей жене Ольге, которую ты любишь сегодня, Андрий? Любишь! Только как?
Такие разговоры возникали очень редко, но тревога твоя была не напрасна. Ты понял, она ждет, давно ждет: когда? Когда закончится время ее женского ожидания?
Не объяснить, не рассказать, не выразить словами. Только
Прошло время. И она поняла. А ты уже стар.
Если б не Пако, всегда как натянутая струна, как блестящее и острое лезвие, жизнь твоя сложилась бы совсем иначе. Его любили все в мадридском отряде, потом во Франции. Да, он, кажется, всем нравился. Было в нем что-то от грациозной дикой кошки, подходить к которой слишком близко все-таки не рекомендуется. Что-то постоянно ощущалось в сломе бровей, в чутких тонких ноздрях, в будто бы мягких очертаниях губ. Какое-то внутреннее напряжение, не спадающее даже во сне, во время отдыха, в игре. Его и побаивались, потому что он мог взорваться неожиданной злостью, даже обидеть. Чтобы через несколько минут просить прощения, и так искренне, так горячо, что никто не таил обиды. Тяжелый характер у парня, говорили иногда в отряде, но ты знал, что именно он твоя почва под ногами, опора для вас обоих, с его глубинной верой в прошлое, с безграничным доверием к тебе, с преданностью, на которую надо было отвечать. Был ли он красив? Наверняка, ведь его любили девушки, его полюбила твоя сестра. Но ты воспринял черты его лица иначе, можно сказать, не видел, а слышал его.
Ведь только он знал о тебе все, только он понимал твой взгляд, твою печаль, твой гнев и раздражение. Ты для него даже не Омбре из мадридского отряда, ты просто человек, на котором держится мир и бытие.
...Пако пришел в тот вечер поздно. Осень, работы было еще до чертиков, и ты, как всегда, возвращался домой в темноте. Еще надо было посидеть над расчетами. Но свет горел на твоей половине, и ты вздохнул с облегчением, потому что расчеты сегодня уже ни к чему. Ты знал: это Пако. Павел Петрович, как говорили в селе, директор школы, отец твоих племянников.
У него был ключ от твоего дома, и он иногда ждал тебя там.
Голова еще полна забот тяжелого дня, но, глядя на его лицо, на привычное выражение глаз, на поседевшие волосы, на слом губ, ты постепенно успокаивался, расслаблялся.
— Андрес, — сказал Пако, — я хочу тебя женить.
Ты рассмеялся было, а потом в висках застучало от обиды. Всерьез. Ведь тебе уже сорок лет.
— Я... ты, — сказал Пако, — и я... И довольно. Не кричи, послушай меня. Будь маленьким, а я буду взрослым.
Это была игра еще из Испании, когда Пако хотел что-нибудь объяснить. Вот что он выложил на этот раз: познакомься с новой докторшей, она для тебя.
Ты никогда бы не отважился на что-то подобное под его взглядом — взглядом Марии-Терезы. Но он сказал: она была бы «за». Я знаю. Хватит, Андрес, жизнь проходит! Где твои дети?
— Погибли в Испании, — сказал ты.
— Молчи об этом. Я здесь! И я тоже хочу видеть твоих детей! И она хотела бы их видеть, Андрес, она хотела бы, чтоб ты жил! Хватит!
И так всю ночь. Обо всем. Из глаз в глаза, из рук в руки — новая жизнь.
— Это невозможно, — наконец произнес ты. — Но я попробую. Ты переубедил меня с точки зрения логики жизни. И все же это невозможно. Да и почему она? Кто она?
Это была Ольга. И с нею оказалось все возможно. Жизнь продолжалась...
XV
...Жажда и голод. Сегодня пятый день. Если бы не капли на потолке в глубине пещеры, наверное, сошел бы с ума. Жара. Ага, кажется, снова начинают... Не буду спешить. Сейчас, сейчас, вот они. Прицелиться лучше. В пулемет свой я будто врос. Не чувствовал границы между своим телом и его, железным, раскаленным от солнца и стрельбы. Пятый день. Я уже погиб, все нормально, я погиб. Почти вся рота погибла. Только мы здорово держались, здорово! Жаль ребят, жаль жизни, которую спас мне Пако месяц назад. Как хорошо, что он остался в госпитале. Я умру спокойнее... Может,
До наших окопов отсюда метров двести, даже меньше. Вместе отходили, забрали все, что могли, все боеприпасы, все оружие. После атаки. Следующей уже не выдержали бы. Удачно мы переползли к этой высоте. Все было бы хорошо, если бы не самолеты. Они нас расстреливали сверху, как муравьев. Как на ладони тут... Немного осталось, а не дошли... Никого. Я один. Тогда одновременно с самолетами атака. Ну, я им дал тогда, ох и дал! За всех, за все! Откатились они. Не знали, сколько нас здесь. Еще один пулемет я подтянул уже потом. Все стащил понемногу сюда... А тут еще и небольшая пещера. Ну, теперь меня отсюда никто не выкурит! Такого пекла я за всю войну не видел. Нет, гады, нет, я здесь, пока жив. Пока есть патроны и дыхание. Ох как хочется есть! Трава... трава не еда. Обыскал убитых. Несколько галет, несколько кусочков сахара, сигареты ни к чему, не курю, а есть нельзя... Сегодня уже совсем нечего положить в рот. И боеприпасы надо экономить.
Я знаю: мы проиграли войну, мы проиграли. Но что это за война? Мы не удержались вместе. Каждый сам по себе. Анархисты, националисты, троцкисты, социалисты... Борьба за власть. Воевать никто толком не умел, никто не хотел учиться, все рвались только командовать. Нет, не все. Коммунисты, пожалуй, воевали организованнее других. Но сколько помех, созданных нами самими, сколько наивного желания скорее выиграть войну! Как будто это игра. Игра давно закончилась. Кажется, и жизнь закончилась.
Что у меня было в жизни? Едва ли не самое ценное в ней — любовь к земле, к людям, пришедшим воевать, не умея держать в руках винтовку, к людям со всего света, пришедшим на помощь правде... Их убивали в первом бою, во втором, в третьем, но кто-то же научился драться хоть немного, кто-то пошел с нами дальше. Не останавливаясь, не отдыхая, шел дальше! Как шел Мирон Стаецкий... как шел наш политрук Семен Краевский, как шел рядом со мной Юрко Великий. Еще вчера... Нет, уже пятый день я один на этой скале. Пятый день или пятое столетие?
Фашисты предлагают мне сдаться — слушать смешно... Не знают, кто я. Обращаются ко мне на разных языках, даже на польском. Они не знают, кто я... Только специалиста с украинским никак не обнаружат среди своего воинства. А могли бы! Нечистые есть везде. Как те, что писали у нас о «монархической революции», откровенно сочувствуя фашистам. Уж эти мне «патриоты»! Нет, наша сотня — это и есть Западная Украина, вот кто представляет наш народ. Как славно, что назвали ее сотней имени Шевченко. То, что принес из дома, и здешнее как-то скоро слилось, соединилось во мне, я на первых порах даже не понял, не вник, что получилось в результате.
Шилин, советский летчик, в госпитале читал наизусть:
Я хату покинул, Пошел воевать. Чтоб землю в Гренаде Крестьянам отдать. Прощайте, родные! Прощайте, семья! «Гренада, Гренада, Гренада моя!»Чувствуешь, говорил Шилин, это же написано еще до, войны, до этой войны в Испании!
Сколько тут полегло ребят, и с Украины тоже, как тот, в стихотворении. Эх, не выучил как следует русский язык, не побывал в Москве, в Ленинграде, не видел Киева... Великой Украины. Сколько всего не успел я в жизни! Сейчас уже едва хватает сил, чтобы не отрываться от пулемета. Дисков-то достаточно. А может, пока оставить пулемет. Поберечь боеприпасы, да и самому поберечься — я же держу их здесь, я не даю им воевать с другими, оттягиваю на себя... Я один, но я воюю и буду держаться дальше. Тихо что-то... Почему так тихо? Но нет, отсюда меня не взять. Скала метров сто вниз, да и там обрыв. Единственный подход — этот, пусть попробуют еще...