Дорога испытаний
Шрифт:
Она налила в кружку кипящего молока и принесла мне. И опять странная метаморфоза произошла с ней: вблизи это оказалась не бабка, а еще не пожилая женщина, но невозможно было определить, сколько ей лет: может, двадцать пять, а может, и пятьдесят.
— И-и, какой молоденький! — сказала она, разглядывая меня, и что-то похожее на ласку мелькнуло на этом обиженном судьбою лице.
Я глядел на нее во все глаза.
— Что, невесту ищешь? — спросила она.
— Да нет, ничего. — Я стал, обжигаясь,
— Ги-и-и… — засмеялась она половинкой лица.
Мне стало не по себе.
— Ты из каких, из вояк? — спросила она.
— Окопы рыл, — сказал я.
— Ну, айда на печь!
Я с трудом стащил намокшие, окаменевшие сапоги и полез на теплую печь.
На печи лежал светлоголовый мальчик. Он тотчас же потянулся ко мне, и я почувствовал живую теплоту худенького тельца.
Мальчик вздрогнул.
— У-у, дядь, какой ты студеный!
Я близко от лица увидел большие, неправдоподобно голубые глаза небесного отрока.
— Дядь, ты советский или притворяешься? — спросил мальчик.
— А ты как хочешь? — спросил я.
Мальчик смолчал, но насупился.
— Может, и советский, — сказал я.
— Плохо дело, — оживился мальчик.
— А что?
— Она — ведьма, — прошептал он.
Я улыбнулся.
— Самогонщица она, в тюряге сидела, — деловито докладывал мальчик. — У-у, злая на красных! — он сжал кулачки.
В это время так свирепо хлопнули дверью, что вся хата задребезжала. Мальчик прижался ко мне.
— Идут, — прошептал он.
— Привет, ведьма! — сказал грубый голос.
Я узнал Поцелуйко.
— Здравствуйте, соколики, здравствуйте, красавчики! — ответила горбунья.
Вслед за этим нас осветили фонариком.
— Кто там у тебя? — спросил Поцелуйко.
— Хлопчики, — сказала горбунья.
Мальчик обхватил меня ручонками за шею и крепко прижался.
— Сейчас мучить будут! — зашептал он.
Свет фонарика исчез.
— А это что у тебя, баба, в бидоне? — спросил Поцелуйко.
— Бянзин, — сказала горбунья.
— А самогон? — пискнул Охапкин.
— А нема за так, — зло ответила горбунья.
— Не реви! — сказал Поцелуйко. — Вот тебе барахло.
— Все дырявое, все жженое… — ворчала горбунья.
— Так то ж война! — жалобно пискнул Охапкин.
— Ей давай из ателье, ей давай из салона! — сказал Поцелуйко.
В абсолютно полной, почти священной тишине слышно было, как булькал самогон, как они чокались.
— Слышь, Охапкин, — пьяно сказал Поцелуйко, — чего там опять у вас ералаш?
— Ганса на шляху убили, — ответил Охапкин.
— И все в твоем околотке?
— В моем! — всплакнул Охапкин.
— Эге, не миновать тебе намыленного узла, — сказал Поцелуйко.
Опять в тишине булькал самогон и чокались чашки.
— У-у, баба проклятая, дурмана прибавила! — засопел Поцелуйко. — Ты что дурман прибавляшь? Смотри, на том свете на сковороде зажарят.
Охапкин тоненько засмеялся.
— Ее энкеведе не напугало, а ты чертями пугаешь.
— А у меня гостинец для вас, — сказала вдруг горбунья.
— Какой такой гостинец? — пьяно икнул Поцелуйко.
— Может, он и убил, — сообщила горбунья.
— Кого убил?
— А на шляху того человека, — сказала горбунья.
— Эх ты, баба, то разве человек? То ганс, — сказал Поцелуйко и захохотал.
— Кто убил? — взвизгнул Охапкин. — А ну не выпендривай!
— У Малашки в клуне командир, — зашептала горбунья.
— А почему ты, баба-яга, думаешь, что это командир? — спросил Поцелуйко.
— У-у, самый главный, — ответствовала горбунья, — уж я знаю! Шишка, всем шишкам шишка!
Горбунья долго напутствовала своих гостей, как сподручнее подойти ко двору Малашки.
Скоро они ушли.
— Ух ты, Малашка! Ну ты, Малашка, вот тебе, Малашка, — бормотала горбунья.
Я слез с печи. За мною спрыгнул и мальчик.
— Давай тащи бидон!
Он с усилием поднял бидон с бензином и деловито спросил:
— Что делать?
— Хлещи во все углы.
Мальчик по-хозяйски аккуратно облил полати, скамьи, плеснул и на стол и на подоконники. Горбунья дикими глазами следила за его движениями и молчала.
— Сюда надо? — спросил он, показывая на корыто с очищенным картофелем для самогона.
— Валяй!
— А-а-а! — закричала горбунья.
— Заткнись! — Я поднял кочергу.
— Свиненок! — крикнула горбунья. — Кто тебя вспоил?
Мальчик поглядел на нее и молча с силой хлестнул на нее бензином.
— У-у-у!.. — взвыла она.
Я выгреб на жаровню углей из печи.
— Беги! — сказал я мальчику и с размаху кинул уголь в хату.
Горбунья с криком выбежала в сени. В хате сразу все вспыхнуло. Пламя зашумело, и лизнуло потолок, и ударило в окна, словно тоже хотело убежать в ночь.
По темной улице бежала горбунья и кричала: «Ратуйте!» Но никто ей не отвечал. Даже собаки молчали.
Я убегал огородами, и еще долго-долго провожали меня отсветы пожара.
Огонь! Другого оружия у меня сейчас не было.
На горизонте сверкают зарницы, и ветер приносит буханье артиллерии. На всей безжизненной днем равнине взлетают в небо ракеты, то тут, то там вспыхивают и гаснут трассы и разгорается далекая и близкая стрельба — словно воюют сами поля, леса, холмы. И вы чувствуете острую необходимость включиться в эту борьбу, что-то сделать, дать сигнал людям: «С вами!» И, подойдя к скирдам в поле, вместо того чтобы разрыть солому и уснуть, вы делаете совсем другое.