Дорога испытаний
Шрифт:
— А-а! — воскликнул солдат. — Вассер! Вассер! — и полез в бочку с дождевой водой.
— Стой, дьявол! Куда лезешь с своим поганым мылом? — Она полила ему на руки воды, и динамитного цвета мыло стало шипеть, словно оно и в самом деле было из динамита.
— Вот видишь, пфуй-пфуй! — Ольга ликовала.
— Эрзац! — с тоской объявил немец. — Яик! Цеен! — Он поднял обе руки и показал десять пальцев.
— Десять тебе болячек! — сказала Ольга. — Драй! Драй! — она показала три пальца.
У солдата вытянулось лицо:
— Цеен,
— На — цеен! — вскричала Ольга и из этих же трех пальцев сложила дулю.
Больше я не стал смотреть на их торг, а только еще долго слышал: «Пфуй-пфуй!.. цеен!.. драй!..»
Наконец она его спровадила.
Я стал собираться.
— Ну, спасибо, Ольга!
Она близко подошла и вдруг подняла руку и осторожно погладила меня по волосам.
— Ах ты, вояка! — глаза ее были печальными.
— Мне идти! — сказал я.
— Да, да…
Я протянул ей руку. Она вытерла свою о передник и как-то неуклюже подала ее. Маленькая рука ее была холодная и твердая. Я тяжело повернулся, неловко открыл дверь и вышел, и пока шел до леса, чувствовал на себе ее взгляд.
Уже в лесу я оглянулся. Она стояла на пороге.
7. Хведор
Если вы проезжали когда-нибудь Вольное, то обязательно видели эту крайнюю белую хатку на берегу тихой Ворсклы. Хата день и ночь гляделась в речку. Когда на рассвете открывались окна, то и в реке открывались окна, когда проходили мимо хаты гуси, то и в реке были видны гуси, когда золотые подсолнечники медленно подымали головы и поворачивались к восходящему солнцу, и в реке были подсолнечники; и заодно с ними садилось на самую середину Ворсклы само светило, и казалось, что ласточки носят под застреху хаты не солому, а солнечные лучи!
Как зеленые свечечки, горели в хате понатыканные всюду веточки молодой вербы, и огромная печь, разрисованная желтым, синим и зеленым, скорее была похожа на радугу.
На всех подоконниках хаты буйно росли цветы — тут и герань, и фуксия, и житель джунглей — филодендрон, и плакун-трава, и иван-мокрый, и свиное ухо. Когда открывались окна хаты, казалось, что часть сада гостит в доме.
Глинобитный пол был усыпан пряной осокой, и когда ходили по ней хозяева, она пошумливала и тонким ароматом увядания говорила: «Не троньте меня!»
Нет всего этого. Ворскла теперь свинцовая, мертвые темные воды ее, не отражая ни облаков, ни деревьев, тяжелыми волнами катят мимо, и жутко ее переплывать.
Хата от холода иззяблась, стала меньше, толпа черных подсолнухов, склонив головы, стоит у самого ее порога, словно просится к людям погреться.
Я вошел в хату. Она встретила меня темнотой и какой-то особенной, ранящей сердце пустотой крестьянского дома во время войны. Как в старые-старые времена, светилась лучина; на полу сидел слепец и ручным жерновом рушил зерно. Во мраке мерцали иконы.
— Кто там? — спросил слепец.
— Свои, дед.
— Добро, — ответил он и снова пустил в ход свою мельницу.
Я увидел свисающую с потолка, уже засиженную мухами электрическую лампочку. И только сейчас, в этой темной хате, при свете лучины и при виде слепца с жерновом, с новой силой ощутил великий смысл названия «лампочка Ильича».
В хату с хворостом вошел хлопчик в кожушке, перепоясанном веревкой. Он кинул хворост на пол и смело взглянул на меня; смоляной вихор выбивался из-под картузика. Про таких на Украине говорят: «бойовый!»
— Хведор? — спросил слепец.
— Я, дидусь, — ответил Хведор.
Хведор ловко наколол лучины, хозяйской рукой разложил хворост в печи, потом взял чугунок, выбежал из хаты и через минуту явился с чугунком горящих углей. И скоро огонь весело запылал и осветил сумрачную хату. Хведор принес из колодца воды, разлил по чугунам, притащил картофель, вымыл его, бросил в чугун.
— Вы, дядьку, как любите — печеный чи вареный?
— Все равно.
— А я печеный, — улыбнулся Хведор и положил отдельно несколько картофелин по бокам печи. — А ты, дидусь, еще ничего сегодня не ел?
— А все одно, Хведор, — сказал старик. — Солдат накормил?
— От морока, — засмеялся хлопчик.
— А что? — поинтересовался старик.
— Да вот пошел я утречком в лесок, — рассказывал, оборотясь ко мне, Хведор, — и повстречал, значит, раненых. Говорят: «Принеси, хлопчик, картофеля чи кукурузки вареной. Вот под этим дубом и обождем». Хорошо! Наварили целое ведро, понес. Прихожу, а никого нет, одни черные бинтики висят. Что тут делать? Хоть плачь! — Хведор засмеялся. — Вдруг: «Стой! Кто идет?» Опять раненые с винтовками. «Вот картофеля, кукурузки принес». — «А ты почем знал?» — «Заказывали». — «Кто?» — «Да такие же, как вы». — «Так тут, говорят, предварительное бюро заказов!»
Старик улыбнулся, Хведор продолжал:
— Старший, тот строгий: «Имя? Фамилия? Деревня?» Все записал. Говорит: «Не я буду, если медаль не получишь».
— Куда там! — сказал дед.
— А что? Вполне возможно, — заступился Хведор. — Так и сказал: «Не я буду, если медаль не получишь».
— Мать есть? — спросил я.
— Нема, — сказал Хведор и понурил голову. — Вмерли.
— А батько тут?
— Ни. На фронте.
— А братья?
— Тэж.
— А кто ж за хозяина?
— Сам! — ответил мальчик.
— Хведор, ты и на дорогу дай, — сказал слепец, когда мы закончили трапезу.
— А то как же. — Хведор напихал мне в карманы вареного картофеля и хлеба.
Я собрался в путь.
— Дядь, я тебе дорогу покажу, — сказал хлопчик.
— А знаешь, в какую сторону мне?
— Уж знаю, — ухмыльнулся он.
Мы вышли на шлях, на длинный и пустынный, как река, Грайворонский шлях.
Хведор внимательно посмотрел на меня.
— Дядь, а понимаешь, какое тут место? — проговорил он загадочно.