Дорога издалека (книга первая)
Шрифт:
— Нобат, — позвал он меня. — Подмети топчан, застели кошмой. Приготовь чайники, пиалы. Гости к нам пожалуют.
Я занялся привычным делом, и вскоре подъехали трое всадников. Самым важным среди прибывших был Мусакули-ахун, высокий, тощий старик в белой чалме. Про него рассказывали, что он человек высокоученый, образование получил у самого Салиха-моллы, который бежал из Коканда, когда эмир бухарский Насрулла вторгся туда, чтобы покарать молодого, легкомысленного Мадали-хана за распутство: тот собирался сделать наложницу покойного отца своей законной супругой, и ученые муллы, в том числе Салих, признали это допустимым, извратив в угоду повелителю догмы шариата. Мусакули-ахун полностью воспринял от своего учителя науку лицемерия и вероломства, даже превзошел старика. Кроме того,
Второго из гостей, помоложе, чернобородого, с толстым животом, я прежде видел, но не знал по имени. Зато третий был известен и мне, и каждому в нашем и окрестных аулах, что называется, до косточки. Звали его Джеппар, а чаще по прозвищу — Бады, что означает «ветерок», потому что был этот человек необычайно живым, подвижным, говорливым. Внешность у Джеппара-Бады тоже была располагающая: хорошо сложен, чуть среднего роста, черная негустая бородка обрамляла правильное лицо, а глаза приветливые, смеющиеся. Джеппар — ему в то время было лет тридцать пять — имел семью, лошадь, полтанапа земли, по сути бедняк, но не обрабатывал ни клочка своей земли, потому что трудиться не умел и не любил. Жил он тем, что при случае ловко разыгрывал из себя образованного и даже знатного человека, на тое или другом многолюдном собрании мог заворожить слушателей умными разговорами, занятными историями, которых знал препорядочно. И знакомые, и незнакомые люди охотно приглашали Джеппара на той, кормили и поили, не скупясь одаривали так, что нужды он не ведал.
Вот такие люди пожаловали к моему дяде Аману. Я сразу догадался: неспроста. И вышло по-моему.
— Дорогие гости, — заговорил дядя, разливая чай по пиалам. — Мы рады вашему прибытию. Потешить сердце доброй беседой приехали вы или же с делом каким?
— Мы также рады видеть почтенного хозяина в добром здравии, — поглаживая седую бороду, отозвался Мусакули-ахун. — Приятная беседа полезна уму и сердцу. Но нас позвало в далекий путь важное дело.
— Дело не уйдет, всему свой черед, — с приветливой улыбкой зачастил Джеппар-Бады. — А вот сперва послушайте-ка, уважаемые, как в старину собирался в дальний путь один богатый человек, купец…
И он повел свои обычные присказки. Я стоял, слушал, догадываясь, что речь пойдет о чем-то значительном, касающемся меня. Но Джеппара слушать — не недослушать. В конце концов, стало меня клонить в сон. Дядя Аман словно того и ожидал.
— Пойди, — говорит, — Нобат, пора тебе спать. А поутру вставай пораньше, собирайся в пески, саксаул кончается. Побольше наберешь, там и заночуешь.
Делать нечего, я отправился в нашу кибитку; мать уже приготовила мне постель.
Наутро я выехал, с верблюдом в поводу, до восхода солнца. В пути нагнал Бекджика, сироту, батрака Дурды-суйтхора. Вместе куда веселее. С ним и костер под вечер разожгли, поужинали. Бекджик был мне теперь особенно близок — моя доля сделалась такой же, как у него с Реджепом. Я рассказал товарищу о своих чувствах к Донди и надеждах. Он заснул, а мне спать не хотелось. Хороша пустыня майской ночью. Воздух чистый и чуточку прохладный, дышится так легко. Песок, накалённый за день, уже остыл. Едва я сомкнул, наконец, веки, послышалось предрассветное чириканье птиц. Пора подниматься.
…Когда под вечер я сгрузил стволы саксаула возле тамдыра и вошел в нашу кибитку, мать сидела в уголке и тихо, беззвучно плакала.
— Что здесь произошло, мама? — я кинулся к ней.
— Донди… — только и смогла она выдавить сквозь слезы.
— Что с ней?!
— Рехнулся, видать, дядя Аман… Уже не хочет отдавать дочку за тебя..
Я не заметил, как сел у решетчатой стены кибитки, В голове застучали молотки, щеки запылали, пальцы сами собой сжались в кулаки.
— Видел, вчера приезжали трое? Тот, пузатый, — Худайкули-бай. Ему за пятьдесят, три жены у него, внуки, — мать немного пришла в себя. — Вот он и сватал Донди… Сам, и еще привез этих… краснобаев, речистого да ученого… Они и уговорили Амана… Уж очень жаден сделался до денег да разного добра. Ну, а бай не поскупился, видать… И калым богатый обещают…
— А… Донди?
— Ей объявили. Она, бедняжка, знаешь,
— Что?
— Умру, говорит, а за старика не пойду. Но что проку? Силой выдадут, и никто не поможет. Никто! Горькая ты доля наша, о-ой!.. — мать уткнулась в платок, ее плечи стали вздрагивать.
Я поднялся на ноги, шатаясь, выбрался из кибитки. Поздний вечер, звезды на бархатном небе; те же звезды, что и вчера, над пустыней. Как согревают и радуют мечты о счастье! А теперь?..
Вот зачем пожаловали ученый ахун и знаменитый на всю округу мастер зубы заговаривать. А дядя Аман? Какова же цена его слова, обещания покойному родному брату? Не думал я до этой минуты, что в мире столько зла.
Я вошел в темную кибитку и лег на свое место, не раздеваясь, только чарыки сбросил с ног да папаху с головы. Мать, кажется, уже заснула.
Эту ночь провел в тяжелом полусне. Что-то смутное мерещилось мне до самого рассвета. Сквозь горячечные виденья стала пробиваться одна-единственная, но зато четкая мысль: нельзя допускать, чтобы осуществился черный замысел дяди Амана, пузатого бая Худайкули и его пособников! Не допущу, нет! Но что предпринять? На чью помощь могу положиться я — сирота, бедняк?
Проснулась мать, молча принялась хлопотать по хозяйству. Я тоже поднялся. Мать развела огонь, чайник уже кипел. Не говоря друг другу ни слова, мы сели завтракать — сухие ломтики лепешки размачивать в чае, глотать их и чаем запивать.
Из-за дувала слышались крики, ругань. Я знал, что там творится: двое наших соседей-бедняков по имени Ёлдаш и Яз-Халыпа обвиняют один другого в бедствиях, которые постигли их обоих. Теперь все уже кончилось, осталось только горевать да ругательствами обмениваться… А началось с сущего пустяка. Арык для полива земли Яза проходит через двор и надел Ёлдаша; ну тот и решил: раз моя вода по земле соседа протекает, то и мне можно по ней ходить. Ёлдаш терпел, терпел, а потом взбеленился: не желаю, чтобы ты топтал мои посевы. И не пустил однажды соседа, когда тот направлялся на свой участок.
Вспыхнул спор, вражда разгорелась. Оба — к казы. Тот принял жалобы обоих бедняков, велел: ждите, мол, разберемся. А дальше, приходит сначала к одному, потом к другому посыльный судьи наш односельчанин Хакберды. Вызывают на разбирательство по очереди спорщиков, и с каждого казы требует денег — посыльному за услуги.
Постепенно все и выяснилось: уже не впервые хитрый Хакберды втирался в распри, набивался с услугами к казы, а потом в его пользу с бедняков тянули последние гроши. Мало кто знал, что из этих денег, — по мелочи — ловкач набирал изрядные суммы и делился с самим казы, его помощниками и даже с бекча, представителем эмирской власти в ауле. За эти подачки они и пользовались его услугами, а потом своей властью взыскивали в его пользу плату с бедняков. Хакберды даже официально именовался: джебечи, то есть посредник. До того усердно он «посредничал» в споре двух соседей-бедняков, что тем пришлось продать всю свою скотину да еще и по пол-участка земли. А потом оказалось, что и на тяжбу-то он сам их подтолкнул. Стал наговаривать Елдашу: как это, мол, ты допускаешь» чтобы посторонний ходил по твоей земле, посевы топтал? Неужели, дескать, ты за себя, за свои права постоять не в силах? Так и подбил человека на скандал. Разъяснилось все, когда было уже поздно: имущество продали, деньги уплатили за решение дела и за разные услуги. В карман Хакберды-джебечи изрядная толика перепала и с властью имущими поделиться он не поскупился. Ёлдаш «выиграл» дело: Яз-Халыпе запретили ходить через его надел. Да что за радость? Вот теперь и доругивались оба спорщика.
Послушал я их немного и, удрученный известием о сватовстве бая, сказал матери:
— Ты бы как-нибудь перемолвилась с Донди… Неужели она… — дальше я не мог говорить, комок подкатился к горлу.
— Хорошо, сынок, — отозвалась мать, она сразу все попила.
Только к вечеру ей удалось переговорить с девушкой без посторонних глаз. Я уже сходил за травой для скотины, дров наготовил и все глядел на мать жадными, вопрошающими глазами: «Говорила с Донди? Что она ответила?». Наконец, уже затемно, когда готовились ужинать, мать тайком шепнула мне: