Дорога издалека (книга первая)
Шрифт:
Сходку провести не удалось. «По домам, ребята!» — передали по цепочке невидимые руководители забастовки.
Все ринулись к воротам, на улицу. Городовые не препятствовали.
Мастерские бастовали три дня. Наконец стачечный комитет — в числе его членов оказался и Федя Богданов — договорился с администрацией, которая согласилась на некоторые уступки. Нам немного, повысили расценки, были отменены кое-какие штрафы. Никого не арестовали, однако с той поры Федя попал под неусыпный надзор полиции.
Миновала зима с метелями, оттепелями, необычайно короткими днями. На Неве стал ломаться лед, потемневший от копоти заводских труб. И в это время поползли упорные слухи:
— Не стоит тебе. Никола, сейчас уходить из мастерских, — сказал мне Александр Осипович как-то вечером, когда всей семьей обсуждали слухи о войне. — Если в самом деле что начнется, отсюда, должно быть, не заберут.
Так были отложены наши планы — сделать из меня дорожного мастера.
Летом о войне говорили всюду уже в открытую. И вот — выстрелы в Сараеве… Теперь никакого сомнения: близится взрыв.
1-го августа, сразу же после объявления манифеста, Федя получил повестку — явиться к воинскому начальнику, на призыв. Спешили в первую очередь избавиться от «смутьянов».
Старшего, Антона, не взяли только потому, что на завод стали поступать заказы военного ведомства. А моя очередь была совсем близко — ведь мне прибавили возраст.
Забрали меня даже до срока. Летом и осенью, в первые же месяцы войны, русская армия понесла громадные потери. Срочно требовались пополнения. И в запасном полку — на Охте, по ту сторону Невы, — мне довелось провести всего лишь два месяца.
Рядовой Сибирского Стрелкового…
Всего два месяца, но запомнились они на всю жизнь. Тяжела солдатская выучка! С рассвета до ранних зимних сумерек нужно продвигаться по вязкому снегу и бегом, и шагом, и ползком, до седьмого пота, пока в глазах не запляшут багровые круги. В казарме — зубрежка «словесности», еще — каким титулом кого из начальства величать. Чуть провинился — после отбоя в наказание мыть полы, чистить отхожие места. И не смей даже пикнуть! Ротный командир, штабс-капитан, при мне однажды в кровь избил солдата, когда тот попытался оправдываться в ответ на какое-то замечание. Зуботычины от крикливого, суматошного и въедливого служаки-фельдфебеля перепадали, случалось, и мне. Солдаты» уже понюхавшие казарменных порядков, ждали и не могли дождаться: скорей бы на фронт! Небось, там кулаками не помахаешь, говаривали они про наших ретивых начальников. Нас, новобранцев, еще и любопытство подталкивало расстаться побыстрее с запасным полком.
…Только во сне я теперь изредка видел свой родной далекий аул, мать, друзей детства. А в дневное время не оставалось и минуты, чтобы даже вспомнить былое. С тоской и отчаяньем думалось временами по ночам, когда сон не приходил: доведется ли мне побывать на родине? Ведь не видно конца войне… И как должно все измениться, чтобы я свободно мог приехать к себе в Бешир, жениться на Донди, жить, никого не боясь, ни перед кем не кланяясь? От подобных мыслей сжималось сердце. Но приходили они теперь реже и реже: солдатская безжалостная муштра пожирала все силы.
Наконец — прощай, Петроград! Нашу маршевую команду повез на фронт все тот же изверг штабс-капитан. Он ехал на повышение, командовать батальоном. Как мне позже рассказали, пуля в затылок уложила его в первом же бою, едва он вылез на бруствер окопа. Что и говорить, получил по заслугам!
Еще в полку на Охте я сдружился с молодым солдатом, Степаном Малых, родом из Западной Сибири. Он жил в Петрограде у старшего брата, работал на судоверфи плотником. Громадного роста — даже выше меня, рыжий, с густыми бровями, под которыми прятались голубые глаза, Степан был настоящим богатырем — сильный, выносливый и в то же время спокойный, добрый, доверчивый. Случайно или нет, наша маршевая команда прибыла на Западный фронт в корпус сибирских стрелков. Я и Степан оказались в пятом полку, в одном и том же отделении.
Приехали в Прагу — пригород Варшавы. Не успели оглядеться — были переброшены под Лодзь, где шли ожесточенные бои. Немецкая артиллерия свирепствовала, осыпая нас градом снарядов. Пятый сибирский стрелковый полк и еще несколько частей оказались перемешанными, отрезанными противником от своих. Так мы на целых три недели очутились в окружении.
Правда, командирам удалось собрать и ободрить своих солдат, навести некоторый порядок. Но не хватало боеприпасов, а главное — пищи. Мы реквизировали у разоренных польских крестьян, что могли, однако этого было недостаточно. И крестьян-то осталось в тех краях немного — с самого начала войны власти эвакуировали население на восток, в глубь России.
Наконец на фронте началось новое наступление русских войск. Мы ударили по врагу навстречу своим и прорвали окружение. Немцы отходили, их преследовали по пятам. До той поры я еще ни разу не сталкивался с ними лицом к лицу. А тут привелось. После артобстрела вражеской линии окопов наш батальон подняли в атаку. Подбадривая себя надсадным воплем «Ур-р-а-а!», мы бежали по полю, на котором из-под неглубокого снега торчали высохшие кусты неубранной картошки. Степан, сжимая винтовку с устремленным вперед штыком, двигался громадными прыжками, я едва поспевал за ним — лопатка съехала по ремню на живот и мешала мне. Лишь подбегая к немецким окопам, я заметил: никто не стреляет в нас. Видимо, немцы отошли заблаговременно.
Вот позади остались разметанные взрывами бунты колючей проволоки, бруствер. Чернеют окопы, едва присыпанные снегом. Передо мной широкая спина моего друга Степана, пот проступает по ней даже сквозь шинель. Еще один солдат из нашего отделения первым спрыгнул в окоп, и сразу оттуда раздался его приглушенный крик — так кричат только от предсмертной боли.
— Степан! — позвал я, но он даже не оглянулся, должно быть, не расслышал, кругом еще кричали «ура».
Я успел передернуть затвор, дослать патрон. Кинулся туда, откуда донесся крик нашего солдата, Вот я в окопе, под ногами — скорченный труп, а за поворотом хода сообщения — немец, в разорванном мундире, без каски, с винтовкой наперевес, Ее плоский штык вот-вот вонзится мне в живот. Я выстрелил, даже не вскинув винтовку к плечу. Немец отпрянул, замешкался. Это его и погубило. В тот же миг Степан спрыгнул в окоп, сзади изо всех сил ударил врага прикладом по затылку. Тот рухнул без звука.
— Унтер, — опуская винтовку и разглядывая убитого, проговорил Степан. — Лют, должно быть, собака… Нет, чтоб удрать со всеми или руки кверху, вишь, затаился тута, один…
— Друг, спасибо тебе! — я опомнился от всего пережитого и обнял Степана за плечи. — Жизнью тебе обязан, вовек не забуду.
— Полно, чего там, — заулыбался сибиряк, вытирая папахой пот со лба. — Отквитаешь: война, поди, не завтра кончится.
Да, войне конца было не видно. Впоследствии не раз попадались нам фанатики, подобные тому немецкому унтер-офицеру, что решился на верную погибель. Мы и сами незаметно для себя втягивались — воевали все в большим ожесточением. Но я уже стал задумываться: зачем эта бойня? Что плохого сделали простые немцы мне, любому из моих теперешних товарищей или из тех, что остались в Петрограде и далеко на берегах Амударьи? За собой я тоже не знал никакой вины перед ними. Вспоминались слова Александра Осиповича: