Дорога к людям

Кригер Евгений Генрихович

Железный зверь распахнулся клубами дыма и пламени, остановился, замер. Его водитель выскочил из кабины. Гаврилов мог бы пристрелить его, но не было под рукой ни винтовки, ни автомата.

Четвертый снаряд Коля послал, уже не глядя в канал, но тут же понял свою ошибку. Недобитый фашист забрался обратно в кабину, сел за штурвал и продолжал штурмовать батарею, стреляя из пушки и пулемета.

Наше подбитое орудие шаталось при каждом разрыве. Пятый Колин снаряд угодил в стальную башню танка. Тот издыхал, погибая в жадном, воющем пламени.

Шестой снаряд Гаврилова оказался для гитлеровца смертельным.

Остальные

отхлынули от страшного для них места, опасаясь, что часть русских артиллеристов цела и не прекратит жестокого отпора.

Только теперь Гаврилов смог подойти ко рву, где лежали его раненые и убитые товарищи. Его тянули туда жалость, печаль, нежность юношеского сердца. Сальков и Волынкин стонали. Николай вытащил их из кювета. Новый немецкий снаряд поднял его пушку на воздух. Взрывной волной Колю швырнуло на землю. Он был уже без сил, чуть не падал с ног, но продолжал перевязывать своих друзей.

Никаких средств для отпора гитлеровцам у трех русских батарейцев не осталось. С минуты на минуту они ждали гибели.

Николай Гаврилов думал, что Сальков и Волынкин смогут без его поддержки сами добраться до наших окопов. Но они были беспомощны, истекали кровью и не могли подняться с земли...

По-пластунски, ползком, оберегая раненых от пуль и осколков, молодой батареец тянул двух товарищей к нашим траншеям, бункерам и блиндажам, отбитым у немцев накануне в одной из атак солдат Рокоссовского...

1943

ПАРЕНЬ С МАМАЕВА КУРГАНА

Для тех, кто двадцать семь лет назад был свидетелем грандиозного сражения на берегах Волги, по крайней мере два обстоятельства, не боюсь в этом признаться, покажутся едва ли не чудом. Первое — то, что нашим солдатам, нашим войскам вопреки всем мрачным предзнаменованиям, вопреки всяким пророчествам удалось все же удержать в своих руках Сталинград, или то, что осталось тогда от Сталинграда.

Это первое обстоятельство уже потому равносильно чуду, что оно противоречит давним законам войны, классическим теориям ведения боя. У противника в этом сражении были все преимущества — широкий плацдарм для маневра, для перестроения и переброски войск; множество коммуникаций, подходов, направлений для переброски резервов. У нас — узкий край Волги на правом берегу, песчаные скосы, где ютились штабы (в таких хрупких «норах» я нашел штаб 62-й армии генерала В. И. Чуйкова), несколько полуразрушенных зданий у берега, окопы, вырытые в окровавленной земле или в обломках камней. И единственный путь для доставки войск и боеприпасов — волжская переправа, легендарная, с мечущейся водой, встающей дыбом от взрывов бомб, снарядов, мин, — переправа, существовавшая только потому, что державшие ее люди способны были на дела, поступки, усилия поистине сверхчеловеческие.

Были дни в период обороны, когда, казалось, ничего живого не оставалось на наших позициях, все сожжено, выгорело, рухнувшие стены зданий погребли под собой только тела погибших, и ничего, ничего не осталось там, кроме перемолотого взрывами камня, раздавленных фашистскими танками кирпичей. Неприятель на всякий случай снова и снова бомбил это каменное «кладбище» и в очередной раз шел в наступление в уверенности, что

сопротивления не будет, не может быть, оно сломлено бесповоротно: мертвые камни не могут стрелять! Но как только гитлеровцы подходили ближе к нашему рубежу, камни оживали, «кладбище» разило огнем, готовило могилы для самих наступавших, поглощало атакующих, — наша оборона оставалась обороной там, где, казалось бы, люди не могли уже жить, двигаться, сопротивляться, драться.

Слово «чудо» я пишу с некоторым опасением — однажды в самые страшные дни обороны я произнес его, обращаясь к одному из офицеров штаба армии генерала Чуйкова (штаба, который вопреки всяким правилам находился в десятках метров от переднего края, от бешено атаковавшего противника). Офицер помолчал, посмотрел на меня и сказал холодно:

— Чудо? В нашем лексиконе и в наших военных уставах такого термина нет!

Второе обстоятельство, которое я все же осмелюсь назвать чудом: наш Сталинград, истерзанный, разрушенный, почти не существующий — камень и кровь, — после беспримерной, фантастической, страшной, чудовищно трудной обороны встает из пепла, из праха, обрушивается ответным ударом на врага и с помощью внешних армий и фронтов в свою очередь сжимает врага тройным окружением, принуждает к сдаче остатки армии фельдмаршала Паулюса, заставляет фашистскую Германию услышать звон похоронных колоколов. Разумеется, тут в лице Сталинграда я вижу нашу Красную Армию, нашу страну, наших людей, наш справедливый строй.

...Продолжая свой рассказ, я снова вернусь к этому короткому, многозначительному слову — чудо! Рядом я поставлю другое великое слово — жизнь!

Кому не приходилось слышать это название — Мамаев курган!

Мамаев курган в Сталинграде. Один из узлов многодневного сражения. Один из опорных пунктов нашей обороны. Теперь там воздвигнут грандиозный монумент в честь героев Сталинградской битвы. Склонив голову, проходят гости Волгограда, приезжающие со всех концов страны и всего мира, мимо мраморных знамен, на которых начертаны имена доблестно погибших защитников Сталинграда, Волги, Мамаева кургана.

Имена... Имена... Имена... Русские, украинские, белорусские, грузинские, азербайджанские, — в них видишь весь наш народ-герой. И на одном из знамен среди других фамилий — Шамаев Марк...

И вдруг, как бы из небытия, приходит в редакцию письмо. Подпись — Марк Шамаев. Да, то самое имя. Тот самый человек. Тот самый воин. Он жив! Он заканчивает свое письмо так:

«...Мы теперь часто пишем и рассказываем молодому поколению и бойцам, приходящим в армию, о героической гибели отдельных героев. Это, конечно, очень важно. Но не внушаем ли мы молодежи неверную мысль, что героическое на войне ведет к неизбежной смерти? Ведь это совсем не так!»

Да, это не так!..

И вот я на пороге комнаты Марка Шамаева в центре Баку. Он не стар, моложе меня — ему пятьдесят восемь лет. Худощавый, стройный, подвижный, с улыбающимися глазами. Марк — сын одной из народностей, населяющих Азербайджан, татов, уроженец города Кубы.

В первый день войны, 22 июня 1941 года, Марк был уже в 48-м инженерном полку НКВД. В апреле сорок второго года Марк подал заявление — он просил направить его на фронт. Вскоре же оказался в Сталинграде. Четыре месяца спустя его перевели в 19-й полк 13-й гвардейской дивизии А. Родимцева — ныне генерал-полковника, дважды Героя Советского Союза.