Дорога китов
Шрифт:
– Я хочу есть, - сказал я.
– Я присмотрю за ней, если ты принесешь еды.
Мартин вздрогнул и с трудом поднялся. Я словно наяву ощутил, как пульсирует обрубок его пальца, который следовало бы прижечь, чтобы не нагноился, не то гниение может распространиться, так что придется отнять кисть или даже всю руку. Я сказал монаху об этом, и он побледнел, то ли при мысли о том, что может потерять руку, то ли от осознания того, что придется прижечь ее раскаленным железом, не знаю. Наверное, от всего сразу.
Женщина зашевелилась на ложе из мягкого тростника, накрытого плащом, снова заговорила на своем языке, таком знакомом, что я почти понимал слова, но смысла уловить не мог. Она открыла глаза - увидела меня, вздрогнула, ничего не сказала.
– Как ты себя чувствуешь?
Молчание.
– Я Орм, - медленно произнес я, будто обращаясь к ребенку.
– Орм, - повторил я, похлопав себя по груди.
– Ты?
– И я указал на нее.
Губы зашевелились, но ни звука не вышло. Болтала, болтала, насмешливо думаю я, а теперь вот - ни звука.
Вернулся Мартин с двумя мисками похлебки, с хлебом, высушенным на костре и почти очищенным от плесени, а еще - с кожаными чашами и такой же бутылкой.
Женщина увидела его и дико забилась. Я удерживал ее, твердил: «Тихо, тихо», но она, не отрывая от него дикого взгляда, брыкалась и пиналась, пока не замерла, истощив все силы.
– Оставь еду и ступай, - сказал я, - иначе она не успокоится, и пользы от этого не будет ни ей, ни Эйнару.
Услышав имя, монах побелел.
– Я ничего ей не сделал, - проблеял он.
Однако оставил мне мою миску и кубок и ушел.
Я скармливал ей тушеное мясо маленькими кусочками, она их жадно глотала, казалось, не различая вкуса - слишком была слаба, и я видел, как кусочки эти проталкиваются вниз по ее тонкому горлу.
– Хильд, - произнесла она вдруг, когда я со всей осторожностью вытер мясной сок с ее губ; они казались такими полными, как я понял, потому что были разбиты и распухли.
– Хильд, - повторил я и усмехнулся, довольный этим достижением.
Она тоже попыталась улыбнуться, но губы треснули, потекла кровь, и она вздрогнула. И вдруг словно окаменела.
– Тьма, - сказала она, глядя на меня, хотя я понимал, что она меня вовсе не видит.
– Тьма. Одна. Тьма. Во тьме...
Глаза закатились, сверкнули белки, и она ушла обратно в свой бред. Но теперь я понял, что говорит она на каком-то гортанном наречии и я все-таки могу понять хотя бы одно слово из четырех - то была какая-то разновидность языка финнов, а с ним меня познакомил Сигурд, другой воспитанник Гудлейва, прибывший из этой страны.
Слеза выдавилась, густая и дрожащая, из-под одного века и скатилась вниз по шее. Потом пришел Иллуги Годи с мазью, которую он приготовил для ее синяков и рубцов, и я рассказал ему, что произошло; он присел на пятки и задумался, поджав губы. Вошь ползла по его бороде, и он рассеянно поймал ее и раздавил, погруженный в свои мысли.
– Ну, узнает Эйнар хоть что-то об этой загадке, однако трудно сказать, какой от нее будет прок, - сказал он.
– По крайней мере, он будет доволен тобою, парень.
– Но не я - им, - отозвался я, и он грустно кивнул.
– Да, он неправ. Эйвинд заслужил лучшего, а нарушить клятву - дурное дело. Думаю, он тоже это понимает.
– Может быть, послание от ворона Одина предназначалось ему, - предположил я, и Иллуги посмотрел на меня с опаской.
– Не по возрасту умен юнец, - буркнул он и вышел, оставив мне свои мази.
В ту ночь мне снился белый медведь, от которого никак не удавалось сбежать - черноглазый, он гонялся за мной по комнате, в окна бил ветер, метались какие-то копья и паруса, - и наконец медведь уселся мне на грудь, обрушился страшной тяжестью...
Я проснулся. Что-то теплое и тяжелое навалилось на меня. Света в шалаше - только от остывающего жара в костре. Я попытался сесть, но рука, длинная, белая и достаточно сильная, толкнула в грудину и заставила снова лечь.
Волосы висят дикими космами, скулы пылают в красном отсвете костра, глаза ясные и черные - прямо как у Эйнара. Под глазами тени, и резкие складки словно вырезаны по сторонам красной щели рта. Сильная рука пригвоздила меня к ложу, синие вены вздувались под бледной кожей.
Зачарованный, я смотрю, как она, раскачиваясь, склоняется надо мной, пристально глядя мне в глаза.
– Орм, - говорит она, а я не могу шевельнуться.
– Я знаю, чего ты ищешь. Я знаю, где эта кузница. Я ходила туда, но была слишком напугана, чтобы зайти внутрь. Потом... этот христианский пес схватил меня. Но я должна вернуться. Отвези меня обратно. Я должна найти дорогу во тьму... в темное место, где - она.
И все кончилось. Всей тяжестью она рухнула на меня - пустая скорлупа, - с глухим стуком, но не выбила дух - как раз напротив. Я обнял ее, обвил руками, голова ее лежала на моей груди, и молот Тора впивался ей в щеку.
Так я и уснул, обнимая ее, - а утром оказалось, что спит она на своем ложе. И я подумал - не приснилось ли мне это, но она проснулась и улыбнулась мне, - и я увидел, что она едва старше меня.
А потом она заговорила.
Я принес ей овсяной каши и воды, а сам отправился к Эйнару и нашел его под навесом; он сидел, скрестив ноги, и приделывал навершие к своему щиту. И все прочие не маялись без дела; я заметил Хринга в челноке напротив устья - он удил рыбу.
Я сел напротив Эйнара и стал ждать. Наконец он, вынув несколько заклепочных гвоздей изо рта под черным водопадом волос, соблаговолил взглянуть на меня.