Дорога моей земли

Недогонов Алексей Иванович

4

Мы шли домой по следу пятен: вдоль европейских городков — круги, ручьи, квадраты вмятин копыт, колес и башмаков. Через долины штурмовые, вдоль городов, садов и рвов, без поездов — мы шли в Россию, назад, стрелою тех следов. Тех, что остались от движенья машин, людей и лошадей, что стали тенью отраженья неумирающих дождей. Мы шли в Россию. И над нами летело, весело гудя, из солнца сотканное знамя победоносного дождя. В рукоплескание Державы полки спасителей Земли через умытые заставы на площадь Красную вошли… Я верил, что мелькнут во взоре лучи гранитного огня, что каска в черном лабрадоре не отразится без меня!

5

Запомни дату: в

сорок пятом, в июне, у Москвы-реки, на Красной площади квадратом стояли сводные полки. Еще с утра, еще сначала, полудня не перегодя, на серебре фанфар звучала святая музыка дождя, — дождя, знакомого солдатам по тем местам — подъемам, скатам, где каждый мок, стрелял, вставал, чтоб, сблизившись с врагом проклятым, убить, сразить его прикладом иль очередью. Наповал. Под адским ливнем. Над парадом шел дождь и не переставал. Дождь, под которым мы трудились на ратном поле, под свинцом, где врукопашную сходились с фашистами — к лицу лицом… Качнув штыки, знамена, каски, герои битв прошли во всем неповторимом, словно в сказке, великолепии своем. Дождь омывал знамена славы, шумевшие в чужом краю у Кенигсберга и Либавы, у Будапешта и Моравы, — в неостывающем бою; шумевшие на поле брани от Альп до северной волны и кончившие путь на грани Берлина — на меридиане остановившейся войны. За сводными — в конце колонны, опущенные на древках, качнулись прусские знамена у победителей в руках. Они как будто слезным взглядом окидывали всех, кто рядом над их концом торжествовал, склонив к ногам их… Над парадом шел дождь. И не переставал.

6

Я вновь, мой друг, с тобой сегодня. Закрой глаза, со мной пройди: вот видишь — берег, пристань, сходня… В тот день над Волгой шли дожди… Я не забуду час прощанья с тобой, мой друг, любовь моя: в тот час слезою заклинанья благословила ты меня. Не удержавшись от стремленья, дыханья не переводя, я поцелуем снял в волненье с твоих ресниц слезу терпенья. — Ты плачешь? — Это от дождя… Все проясняется с годами. Пусть нынче верится тебе, что дождь был третьим между нами — в твоей судьбе, в моей судьбе. Шумя, он вновь идет Москвою, ее проулками тесним. Ты с непокрытой головою выходишь в дождь. Ты дружишь с ним. Он — светлый знак в твоей надежде, незатемненный знак того, что ты пройдешь со мной, как прежде, садами счастья моего… Не зря я видел сквозь метели, сквозь бой, сквозь ветер дождевой — на самой трудной параллели — с открытой дверью домик твой. Вена, 1945 г. Москва, 1946 г.

Встреча друзей

Мы снова сошлись воедино, мы снова за старым столом. Не грех, что он малость расшатан — чт'o прочно стоит под вином? Не грех, что домой принесли мы задумчивый свет седины — печать горевых испытаний, почетную тяжесть войны. У каждого есть и разлука, и встречи желанные есть; победа моя принесла мне прямую, суровую весть. …Встают предо мной как живые сраженные вражьей бедой: шахтинец Василий Теплинский, сгоревший над финской водой; архангелец Саша Тетерин, упавший у прусских снегов; и ты, богатырь Приднепровья, волжанин Иван Ликунов; и ты, смоленчанин веселый, седого Кутузова брат, отец мой, Андрей Городецкий, старинный окопный солдат… Давайте ж, друзья по оружью, товарищам честь воздадим: давайте четыре минуты в молчанье святом постоим. Давайте четыре бокала наполним и дверь распахнем, поверив, что поздно иль рано войдут они четверо в дом. Пусть в эти минуты вместится железный закон торжества: живых откровенная горечь и мертвых живые слова. Пусть эти четыре минуты стоят в окружении мглы на страже Великого Долга зенитные сосен стволы. Москва, 9 мая 1946 г.

Встречное дыхание

Ни уходящих в небо крыш, ни соблазнительных афиш, ни коммунальных милых сцен, ни разговоров о сногсшибательности цен таксомоторов, ни привокзальной суеты, ни гвалта рынка — здесь просто воздух, и цветы, и кваса крынка. Здесь мрак, летящий от холмов, — жары спасенье да избяное от громов землетрясенье, да улочкой бегущий скот, да поединок с гусиным клювом у ворот сквозных дождинок, да сумерек ночных вино — его броженье, да воробьиное в окно зари вторженье… Мы знали говор этих строк стихов отменных до первых фронтовых тревог — дорог военных. Глубокий гусеничный след в моей долине: он был вчера — сегодня нет его в помине. За эти радостей и бед четыре года суровей стала на сто лет моя природа. На ней лежит печать войны: в закате клены. Не пушками ль опалены деревьев кроны? Я узнаю, я узнаю, и я объемлю душою всей — ее, мою родную землю. Родную — с клеком журавлей, с зарею свежей озерных — в молниях траншей — левобережий, со взрытым бомбой большаком в полях совхоза, с простреленным насквозь дубком у перевоза, с бессмертьем горестных минут пред ясным списком имен стрелков, лежащих тут, под обелиском, с комбайном шумным на полях державы хлебной, с Уралом, рвущимся сквозь шлях ковыльных гребней… Я узнаю, я узнаю, и я объемлю душой всей — ее, мою родную землю. Ее. Мою. Я вижу в ней — в бессмертной тверди — свет коммунизма, что сильней врагов и смерти! 1946 г.

Шуточное послание друзьям

В тыщу девятьсот восьмидесятом выйдут без некролога газеты. Я умру простым, как гвоздь, солдатом, прошагавшим в битвах полпланеты. Я умру — вы на слово поверьте — вашим верным, вашим прочным другом, со спокойной мыслью, что до смерти всем врагам воздал я по заслугам. В том году, как броневик, суровый ЗИС-107 пройдет по Сивцев-Вражку, буду я лежать, на все готовый, с крышкой гробовою нараспашку. И студент последней самой моды скажет, проходя по переулку: — В силу диалектики природы он ушел из жизни на прогулку. Я студенту возражать не буду — мысль сухая, трезвая, благая: некрасиво бить в гробу посуду, истиной наук пренебрегая… Утром в девятьсот восьмидесятый, под синичий писк, под грай вороний, домуправ гражданскою лопатой намекнет на мир потусторонний. Вот и стану — запахом растений, звуком, ветром, что цветы колышет… Полное собранье сочинений за меня сержант Петров напишет. Он придет с весомыми словами, с мозгом гениального мужчины. Если он находится меж вами, пусть потерпит до моей кончины. Констанца, 1946 г.

«Я взвешивался в детстве…»

* * *

Я взвешивался в детстве на весах, дивясь, как цилиндрические гири скользили на размеченном шарнире. И все. Но я не знал о чудесах, не знал, что мне за мелкую монету они тогда — до точности почти — смогли в своих делениях найти мой вес — мое давленье на планету. 1946 г.

Спасение тишины

Археолог-старик по костям, черепам и монетам назовет вам эпоху, расскажет о быте племен. Мало нашей земли — он мечтает пройтись по планетам, составляющим азбуку древних и новых времен. Век ученого старца, как сон лошадиный, недолог. Перед смертью своею он знать не желает того, что далекий потомок, такой же, как он, археолог, не узнает собрата и выбросит череп его. То же будет и с дальним потомком… Монетами, камнем, костями и архивами бредит сосед мой — истории бог. Мне старик благодарен, что я занимаюсь гвоздями и смоленою дратвой для новых солдатских сапог. 1946 г.

Тетеревиная охота

Он под Изюмом бил «кукушек» пониже глотки, выше ушек, и вот, придя с войны домой, пошел на птичий мир войной. …Весна по рощам, по яругам поет последним ручейком. Казак вдоль пойм, росистым лугом, сквозь ночь идет с дробовиком. «Успеть! На зорьке — час пирушки…» Лесной полночный мир угрюм. Казак услышал: на опушке — тетеревиной свадьбы шум. Лес поделился бугровиной, устроил казаку привал и свадьбою тетеревиной охотника зачаровал. Казак сидел, глядел и думал: вот посижу, мол. Подожду, мол Потом… А тетерев, квохча, то вскинет клюв, то полукругом вдруг выгнет крылья — и к подругам… Пора влюбленных горяча! Лес на заре запел на диво. Казак в сторонку отошел и молвил: — Очень уж красиво! — и дробовик вложил в чехол. 1946 г.

«На закате в дымной хате…»

* * *

На закате в дымной хате хвастуны судачат день… Даже тополь на закате тень наводит на плетень. Тот, кто в бой ходил на танке, — переходит на басы… Кот-мурлыка на лежанке улыбается в усы… 1946 г.

Девичье ожидание