Дорога моей земли

Недогонов Алексей Иванович

Висонтлааташра, [4] капитан!

Есть такая песенка в Унгарии, пели в дни войны ее одну (с грустью провожают очи карие капитана-венгра на войну). Кружится пластинка патефонная — веры и заклятья талисман, напевает женщина влюбленная: — Висонтлааташра, капитан! Дни и ночи та пластинка кружится — хриплое эстрадное былье — скорбная хозяйка дома Жужица каждый вечер слушает ее. Кончится круженье патефонное — бой стенных, полночный зимний час, — вновь заводит женщина бессонная все одну и ту ж, в который раз! …От карпатского селенья Клаури — через Будапешт на Сомбатель — над землею этой в белом трауре кружится гигантская метель. Сумасшедшая пластинка кружится, кажется, что к Дону сквозь туман в этот час выходит в черном Жужица: — Висонтлааташра, капитан!.. Мы над скорбью женщины не охали, не вздыхали лживым холодком, спусковыми у виска не грохали, в двери не стучали кулаком. Мы ей отвечали состраданием, мы

щадили ту слезу в глазах, что зовется вдовьим заклинанием на кровавых всех материках. Венгрия, 1945 г.

4

До свидания (венг.).

Венское шоссе

Связисты молча тянут линию — бессонные друзья пехотные. И рядом — с дымом цвета инея — в ярках земли костры походные. И видно сквозь костров дыхание, сквозь легкий огонек березовый: столбы срезает расстояние за горизонтом в дымке розовой. Две бровки у подъема сужены. Здесь, оглушая гнезда плотные, как будто кашляют — простужены — крутые зевы минометные. Здесь, на Дунае, как на Одере, над прусским полем поражения, ревут орудия до одури, нацеленные на движение. И верится душой усталою, бессонницею ожидания, что вон за теми перевалами уже не выстрелит Германия. И ляжет на траву, что ранена, оружье, тишину убившее, к ногам уставшего волжанина, покорное, уже остывшее. Предчувствие! С его горением, с его неодолимой жаждою идет пехота в наступление, сверяя с сердцем пулю каждую. И нам идти с тобою велено в бои, где в стане неприятелей пространство гулкое прострелено прямой наводкой указателей. Венгрия, г. Сомбатель, 1945 г.

Песня

Уж он такого склада человек — за миг до боя улыбнется просто: — Что б ни случилось, проживу свой век, коль не споткнусь на полдороге, до ста… Он чудом воскресал и выживал. О нем проверьте списки в лазарете — за всю войну он, не ропща, бывал на том побольше, чем на этом свете. Он с песней воевал и с песней жил, она — его и горечь и удача, он с ней, как с человеком, подружил, и если пел, казалось — чуть не плача. И грусть звучала в песенной строке, и не было тоски похлеще и почище: — Ты бы, земляк, поменьше о тоске. — Из песен слов не выбросишь, дружище! С любою песней жизнь люби свою — с ней смерть легка и счастье полновесней, а ежели придется пасть в бою, так умирать не одному, а с песней… И если он ползет к черте атак, ползет, сжимая автомат до боли, спроси его: — Далече ли земляк? — ей-богу, он ответит точно так: — За песнями в Москву, не видишь, что ли?.. Так и живет он, песней обуян. Она — в дыму австрийского простора его души всесильный талисман, его молитва и его опора. С такою песней он свое возьмет здесь, в поймах Альп, в предгорьях и долинах, с такою песней он переживет земные тайны песен соловьиных. 1945 г.

Солдатский реквием

За тысячи верст от родимого дома он, пулей пронзенный, на землю упал: в долине венгерской, у стен Эстергома, москвич молодой умирал. И вдруг над долиной, над телом солдата тревожно повеяло ветром родным, как будто столетние клены Арбата опять зашумели над ним. Последним усилием сильного сердца в снегах, что казались ему горячи, на локти привстал он, чтоб видеть, как с немцем сойдутся в штыки москвичи. И словно вдали, за вторым отделеньем, он видел, как двинулась наша земля. Во взоре героя мелькнули виденьем московские шпили Кремля. За тысячи верст от родимого дома в степи обелиск под звездою стоит: под небом венгерским, у стен Эстергома, московская слава шумит. 1945 г.

Бессонница

Торжественный финал похода, отбой бессонниц и дорог. У каждого — четыре года недосыпаний и тревог. В своих глазах в края чужие несли, как отраженье, мы огонь сожженных сел России, пожаров красные дымы. Полки бессонниц вместе с нами вошли в Берлин сквозь Сталинград. Волжане с красными глазами под Красным знаменем стоят. День Победы, 1945 г.

Откровение

У немецких плененных орудий костромич с рябоватым лицом новичку похвалялся, что в Буде он сидел на смарагдовом чуде и шагал королевским дворцом. И, намек за упрек принимая, «опоздавший» вздохнул тяжело: — Жаль, что ноне девятое мая, а не, скажем, второе число… Вена, май 1945 г.

Номер без номера

В гостинице на Шенбруннштрассе портье мне номер отвела. Она, как интендант в запасе, нерасточительна была. Сказала по-немецки слово, приподняла по-венски бровь, вручила медь ключа дверного, и — будь здоров, Иван Петров. По коридору, словно по миру, блуждал я. В крайность изнемог. Но к причитавшемуся номеру причалить все-таки не мог. Одиннадцать, потом двенадцать, потом четырнадцать идет, но вот злосчастную «тринадцать» сам черт с биноклем не найдет. Я, прошагавший четверть века, почуял, так сказать, нутром, что и у венцев цифра эта не гармонирует с добром. Шут с ним, с несчастьем цифры этой! Коль счастлив мой победный путь, то с этой дьявольской приметой я потягаюсь как-нибудь. …Проснулся утром — все в порядке. Навел по-русски туалет, проделал комплекс физзарядки — и сердце в клетке, а не в пятке, и никаких несчастий нет. И ничего дурного в Вене со мною не произошло… И я, считая вниз ступени, оставил венской Мельпомене разоблаченное число. 1945 г.

Башмаки

Открыта дорога степная, к Дунаю подходят полки, и слышно — гремит корпусная, и слышно — гремят башмаки. Солдат Украинского фронта до нервов подошвы протер — в походе ему для ремонта минуту отводит каптер. И дальше: Добруджа лесная, идет в наступленье солдат, гремит по лесам корпусная, ботинки о камни гремят. И входят они во вторую державу — вон Шипка видна! За ними вослед мастерскую несет в вещмешке старшина. — Обужа ведь, братец, твоя-то избилась. Смени, старина… — Не буду, солдаты-ребята: в России ковалась она… И только в Белграде ботинки снимает пехоты ходок: короткое время починки — по клену стучит молоток. (Кленовые гвозди полезней — испытаны морем дождей; кленовые гвозди железней граненых германских гвоздей!) Вновь ладит ефрейтор обмотки, трофейную «козью» сосет, читает московские сводки и — вдоль Балатона — вперед. На Вену пути пробивая, по Марсу проходят стрелки: идет на таран полковая, мелькают в траве башмаки! …С распахнутым воротом — жарко! — пыльца в седине на висках — аллеей Шенбруннского парка ефрейтор идет в башмаках. Встает изваянием Штраус — волшебные звуки летят, железное мужество пауз: пилотку снимает солдат. Ах, звуки! Ни тени, ни веса! Он бредит в лучах голосов и «Сказкою Венского леса», и ласкою Брянских лесов, и чем-то таким васильковым, которому — тысячи лет, которому в веке суровом ни смерти, ни имени нет, в котором стоят как живые свидетели наших веков, полотна военной России и пара его башмаков! 1945 г.

«Когда ученик в „мессершмитте“…»

* * *

Георгию Нефедову

Когда ученик в «мессершмитте» впервые взлетал в высоту — веснушчатый Саша Матросов играл беззаботно в лапту. Когда от ефрейтора писем из Ливии фрау ждала — московская девочка Зоя совсем незаметной была. Когда молодые прусс'aки — чеканили шаг строевой — над формулой сопротивленья склонялся Олег Кошевой. Когда мы лозой придорожной с рюкзаков сбивали пыльцу — ландскнехты двадцатого века гремели ружьем на плацу. Когда у восточной ландкарты юнгштурмовец бредил войной — мы песней венчали мальчишник на весях России родной. Мы книги читали о счастье — они их сжигали в огне; мы ставили звезды на елке — они на еврейской спине. Мы ландыши рвали руками — они их срезали ножом; стрижей мы ловили силками — они их сбивали ружьем. Мы землю водой орошали — они ее брали в штыки; мы бронзой дворцы украшали — они из нее воскрешали для страшных орудий замки. Но в праведный час испытаний мы стали с оружием в строй; мы девушку Зою назвали своею народной сестрой. Мы клятвою благословили Матросова в правом бою, мы дали Олегу упорство и сильную дружбу свою. И как бы нам ни было туго, мы верили в дружбы накал: никто из друзей в эти годы ни пулей, ни сердцем не лгал. Мы силу сломили такую, что вправе гордиться собой: и юностью нашей железной, и нашей бессмертной судьбой, и тем, что девятого мая в Шенбрунне — в четыре руки — баварец с лицом пивовара надраивал нам башмаки. 1945 г.

Я, гвардии сержант Петров…

Скажи-ка, дядя, ведь недаром…

Лермонтов

Я, гвардии сержант Петров, сын собственных родителей, из пятой роты мастеров — из роты победителей. Я три войны исколесил, прошел почти планету, пять лет и зим в штыки ходил и видел — смерти нету. Да, хлопцы, смерти в мире нет, есть только бомбы, свист ракет, есть только танковый таран, есть пули в горло, кровь из ран, санбаты, дратв'oй шитый нерв, есть старшина со списками, есть каптенармус, есть резерв, есть автоматы с дисками, есть направленье снова в полк, в родную роту пятую, есть, наконец, бессмертный долг — убить страну проклятую, и есть, огласке вопреки, у маршала за камбузом — головорезы-штрафники, что локоть в локоть прут в штыки и молча гибнут гамузом. Друзья мои, поверьте мне: в сколь труб тревога б н'e била, я шкурой понял: на войне, ей-богу, смерти не было!.. Я, гвардии сержант Петров, повоевал на славу: за пять немыслимых годов прошел мильоны городов и защитил Державу. Меня не привлекало дно шипучего бокала, но в знак Победы мне оно мелинку отыскало. И я под флагом старшины в чужой стране, не скрою, в день окончания войны устроил пир горою. Вот это был, ребята, пир — на шар земной, на целый мир! В тот день — у счастья на краю — на винном подогреве бывал я кумом королю и зятем королеве. И уж какой тут, к черту, грех, коль мы в частушках пира разделывали под орех и зло и кривду мира. Пущай парфянское стекло, пущай шелка Стамбула! А в Тулу все-таки влекло, а к Аннушке тянуло. Тянуло накрепко обнять свою златую женку, тянуло щедро запахать колхозную сторонку… Тянуло в ширь родных степей, которые отныне бессмертней солнца и святей любой святой святыни. Друзья мои! Поверьте мне, мне, искрестившему в войне гремучую планету: на свете смерти нету! 1945 г.