Дорога моей земли

Недогонов Алексей Иванович

Танк

Порою жизнь таится и в снегах.

Байрон

Пулеметчик остался один на снегу: Калантаев Кадыр из шестой пулеметной. Стерегла его пуля на каждом шагу, беспокоил и шорох и звук мимолетный. Словно мертвая рыба — вдали островок: триста метров безмолвного снежного наста. Автоматы лесные ударили часто: это первые ласточки первых тревог. Калантаев окидывал поле глазами. Финны — слева и справа. Сужается мир. На исходе патроны и силы. Кадыр бил короткими гневными очередями. Но случилось — вдруг что-то вблизи просвистело. И согнуло в дугу пулеметчика тело. Что он в эти минуты припомнить сумел? Разве жгучий сыпучий песок Ширабада, где над маленьким детством афганец шумел, чем-то схожий с надорванным плачем снаряда? Край садов и барханов в сознанье мелькнул — край кочевий, как зимний закат, желтогрудый?.. Вдруг

услышал Кадыр нарастающий гул, одиночные выстрелы легких орудий. Стороной, обогнув неприятеля фланг, перелеском, где снег да чащоба глухая, как железный таран, ворошиловский танк в серебристой пыли проходил громыхая. Он спешил к пулеметчику, грозен и хмур, перемахивал вражьи траншеи с разбега, и глазами прямых и живых амбразур он выискивал нашего парня-узбека. И когда, обнаружив, к нему подошел и прикрыл его нежно-горячей бронею, пулеметчик, как бурей подбитый орел, молчаливо следил за скупой тишиною. Танк гудел и удары свинца принимал. Мерный гул походил на рычание зверя. Калантаев броню целовал, обнимал, и смеялся и плакал, в спасенье не веря. …Мимо нас, проминая в снегах колею, танк на скорости шел и звенел от мороза. Над его орудийною башней в строю на Перкьярви летело звено бомбовозов. Апрель 1940 г.

Семен Вдовиченко

Томителен путь наш, но воздух, на счастье, сухой. Нам путь проложили в бою пропотевшие танки. На самой окраине тихой, от снега глухой, наш взвод разместился в покинутой кем-то землянке. — Дивись, громадяне, хороший якый уголок, нэ дуже щоб тэплый — отак нам, солдатам, и надо… — сказал Вдовиченко — известный во взводе стрелок, на шутки и выдумки мастер особого склада. На фронте, как долгие годы, проходят часы. Бывает, что слышишь сквозь сон, напряженный и краткий, не то чтобы тихо, не то чтобы, скажем, украдкой, а чуть ли не с громом настойчиво лезут усы. Семен Вдовиченко шутил надо мною не раз в окопах, в землянках, в снегу, где свинцовые пчелы: — Вы бачите, хлопцы, якый появился Тарас — усы, як у Бульбы, таких я нэ бачив николы! И вдруг загрустит он. И вспомнит Галину свою, полтавскую хату и вербы у низкого тына, и кажется, ежели он обессилит в бою, то кликнет на помощь Галину. И встанет на помощь Галина.

…На подступах к Выборгу стоном стонали леса. И мы под гудение снежной метели за час до атаки давали друзьям адреса: убьют, напиши, мол, что умер не дома в постели… Лежим мы в окопе. И я обращаюсь: — Семен, жена родила мне, как пишет, чудесного сына. Какое бы имя мне выбрать из сотен имен: Владимир… Евгений?.. — А он машинально: — Галина! И смотрит вперед. И берет заскорузлой рукой готовую к подвигу в жесткой рубашке гранату. Вдруг синий орешник напомнил осокорь донской, а домик в сугробах напомнил полтавскую хату. И тут Вдовиченко поднялся над громом долин, в начале бессмертья винтовку держа наготове, как давних времен Запорожья герой-исполин, украинец родом, но русский по духу и крови. И мы незаметно пошли по следам смельчака. И как мы ворвались во вражьи траншеи, — не знаю… Мне помнится вечер: Суоми. Снега. Облака. Луна над высоткой зияла, как рана сквозная. И в эти минуты, пожалуй, прикинуть не грех, что воины ищут в боях настоящую драку, что слово «бессмертье» придумано только для тех, кто с места сорвется и первым откроет атаку. 1940 г.

Домик

Вспоминаю: у опушки леса — станция, снегов голубизна, Левашово, улица Жореса, палисадник, домик в два окна. Маленький. Под ношей снегопада он живет спокойствием скупым — в двадцати верстах от Ленинграда, в тридцати — от финского снаряда, в двух верстах от штаба. Мы не спим. На стене висит страна Суоми… Пехотинцы дремлют на соломе… Гул бомбардировщиков несносен: он колеблет кроны снежных сосен и сбивает с толку тишину. Улицей Жореса батальоны двинулись на север. На войну. В стуже каменной пути большого на ветру граненый штык свистел. Мрело небо. Домик в Левашово в декабре. В рассвет. Осиротел. По ночам он только слушал вьюгу, и внимал ветрам пороховым, и стоял резным фронтоном к югу, к северу — окошком слуховым. Кто бы знал, что домик на опушке не гасил в тревожный час огня и глазами матери-старушки провожал в сражение меня! Шла война. Озера стыли прорвами. Глухо бил по Виппури снаряд. С каждым шагом, с каждым дотом взорванным больше света шло на Ленинград. …Воздух марта плотный, как железо. Мы — в пути. Окончена война. Левашово. Улица Жореса. Станция. Снегов голубизна. Никогда ничем не затуманится и навеки в памяти останется невысокий домик в два окна! 1940 г.

«Стояли мы ночью на станции Дно…»

* * *

Стояли мы ночью на станции Дно. В теплушке распахнутой было темно. Мы молча ходили вдоль хмурых вагонов и верили в то, что сегодня к утру забудем сухую тоску перегонов — очутимся вдруг на суомском ветру. В морозную ночь — ни покоя, ни сна: — Ужели на севере вправду война? Сестра позади. Батальоны в движенье. Нас встретила ночь орудийной пальбой. Походы. Привалы. Метели. Сраженья. Четвертый — в морозные сумерки — бой. …Мы бились неделю за озеро. Алый фиордовый ветер — в порыве погонь. Во время атаки под самой Карьялой нащупал меня минометный огонь. Он на руку мне наступил неуклюже, и треснула кость — от мороза туга. И, помнится, мир закачался снаружи и рухнул в обнимку со мною в снега… Артемовск, госпиталь, апрель, 1940 г.

Память

1

Опять сижу с тобой наедине, опять мне хорошо, как и вчера. Мне кажется, я не был на войне, не шел в атаку, не кричал «ура». Мне кажется, все это было сном, хотя в легенду переходит бой. Я вижу вновь в чужом краю лесном окоп в снегу, где мало жил тобой.

2

Возьми тепло у этого огня, согрейся им и друга позови. Помучь тоской, любимая, меня, мне хочется молчанья и любви. Ты видишь — я пришел к тебе живой, вот только рана — больше ничего… Я шел сквозь ад, рискуя головой, чтоб руки греть у сердца твоего. И если ты способна хоть на миг увлечь меня, как память, в забытье, — услышу не молчание твое, а ветра стон и гаубицы крик!

3

Я позабыл шипение огня, гуденье ветра, ниточки свинца. Ты ни о чем не спрашивай меня. Покинем дом и в сад сойдем с крыльца. Ты расскажи мне лучше, как могло случиться так, что вдруг среди зимы тюльпанов нераздельное тепло в твоих конвертах находили мы. Чего ж молчишь? Иль нет такой земли?.. …И я без слез, пожалуй, не смогу припомнить, как под Выборгом цвели кровавые тюльпаны на снегу. Артемовск, госпиталь, апрель, 1940 г.

«Я забыл родительский порог…»

* * *

Я забыл родительский порог, тишину, что сказкой донимала. Мною много пройдено дорог — счастья мной потеряно немало… Кроха жизни — как тут ни борись… Я прошу ценой любимой песни: детство невеселое, воскресни, отрочество, дважды повторись! Чтобы мог сказать я без тревог: да, во мне иное счастье бродит — много мною пройдено дорог — пусть по ним друзья мои проходят. Бахмут, госпиталь, 1940 г.

Заповедь

Ты обвинен, мой друг, во лжи. Когда ж наступит час урочный, — ты людям правду расскажи, какой ты сердцем непорочный. Пусть обвиняют — не беда, гляди на всех открытым взором и будь спокоен, как вода в графине перед прокурором! Бахмут, госпиталь, 1940 г.

Желание

Отбросить двадцать лет назад и стать ребенком вдруг. И ощутить, как заскользят язи в ладонях рук. Или увидеть, как вперед, в затоны, невесом, в боярской шубе проплывет владыка речки — сом. Или с рогаткою брести в поля, за край жердей, и вдруг патрон в траве найти, зеленый от дождей! Или по берегу до звезд бродить, как светлым днем, пока не смолкнет черный дрозд за дальним куренем, пока щуры не полетят к станице вкривь и вкось… Отбросить двадцать лет назад… Попробуй-ка, отбрось! 1940 г.