Дорога моей земли

Недогонов Алексей Иванович

Весна

Да, весна! Ее встречают воды, взрывы почек, пение дроздов, на рассвете, в тишине природы, пригородный говор поездов. Да, весна! Качаются черешни. Пионеры ставят поутру на высоких тополях скворешни — и скворцы летят с Алам-Зуру. Посмотри на голую осину: здесь, колеблем теплым ветерком, серый долгоносик древесину пилит беспокойным хоботком. Вот оно, извечное начало жизни нашей, счастья и любви. Если этой молодости мало, если сердце вечность увидало, выпей всю природу — и живи! Слушай отзвук песни величальной, звон моих лирических стихов, где-то замирающий и дальний пригородный говор поездов. 1936 г.

«Мы

можем долго жить в разлуке…»

* * *

Мы можем долго жить в разлуке, не тосковать и не грустить… Туда, где омутов излуки, на Дон, ты едешь погостить. Пусть мимолетным будет лето и пусть мучительней тоска, ты говори: — Я рядом где-то. — А я поверю — ты близка. 1937 г.

«До рассвета ночь еще в запасе…»

* * *

До рассвета ночь еще в запасе. Сети и надсады собери. На сыром, задраенном баркасе выплывай рыбалить до зари, чтоб в корзинах, убранных катраном, вдруг взметнулась щука над сазаном, чтоб могли увидеть рыбаки, как раздуют жабры чебаки. Будут пахнуть сумерки у плеса овсюком — травою полевой. Прогрохочут по мосту колеса, словно вешний гром над головой, — будто кто-то по небу подводу вдруг промчит… Глазами рыбака ты увидишь, как идут под воду камыши, лини и облака. 1937 г.

Охота

Как славно осенней порой за спину закинуть двустволку и в гости пожаловать к волку — свинцовой развлечься игрой. С разгону вскочить на коня, и, голову чуть наклоня, пришпорить (огонь домочадцев оставить во мраке) и мчаться, сквозь ночь пробивая коня. Кружиться под гомон подков и выискать несколько жадных, багровых, косых, беспощадных, бегущих в траве огоньков. — Угу-у-у! — И, рванув повода, дать выстрел, лететь за добычей: сейчас же (небесный обычай!) на выстрел ответит звезда. Она, как ракета прямая, блеснет, образует прорыв, полынную ночь озарив и надвое сумрак ломая! …О первый студеный туман, плывущий над травами з'a Дон, туда, где в багульниках спрятан старинный азовский лиман! Как славно, спустив повода, в седле своем плавно качаться, и мчаться, и мчаться, и мчаться неведомо-знамо куда. Лететь по родимой земле ковыльной донской стороною… И вдруг под высокой луною заметить станицу во мгле. Дон, 1937 г.

Холм

Мороз, туман речной сгущая, гудит в просторе ледяном, криницы в стекла превращая, над Доном ходит ходуном. И, вдосталь вымученный за ночь, на белом поле под луной, как спящий витязь, Дон Иваныч лежит в кольчуге ледяной. Окинет степь усталым оком — увидит холм, его излом, — смеккет, что холм в снегу высоком — на берег брошенный шелом. Поверит: в паводок, весною, в ночи казарками трубя, он снова жадною волною его наденет на себя. 1938 г.

«Вечерний мир подернут мглою…»

* * *

Вечерний мир подернут мглою. И впереди и позади — и предо мною и за мною лежат овальные дожди. В них — трепетное отраженье деревьев, звезд и облаков: сомнительное униженье перед землей спокон веков. И я топчу их сапогами — вне расписанья бытия, — они расходятся кругами, о жесткой форме вопия… Смеясь над выдумкою бренной, ногой на звезды становясь, я не нарушу свет вселенной — с землею ревностную связь. В часы, когда озонный воздух колеблет серебро травы, нельзя писать стихи о звездах, не опуская головы. 1938 г.

Предчувствие

Ой, в долине гуси гоготали, говорят в народе — не к добру. Ласточки-касаточки летали, яворы скрипели на ветру. В курене вразвалку спали дети, а у коновязи фыркал конь. Ой, в долине рано, на рассвете, вспыхивал и потухал огонь. В это время ветер бил о стену и сдувал последнюю звезду… Сапоги обую, френч надену и к долине тихо побреду. Так и сделал. Звезды золотые! Блеск шелома! Ржание коня! Предо мною времена Батыя встали и глаза свои косые прямо обратили на меня. Грянули мечи — и… я проснулся. Охладивши сонное лицо, френч надевши, в сапоги обулся, молчаливо вышел на крыльцо.

Ночью шла гроза, корежа клены, сны ломая, руша погреба. …Мимо пролетают эскадроны, и ревет военная труба. 1938 г.

Перед грозой

Готовит облако грозу. А мы с тобой — рука к руке — идем по берегу. Внизу скользят байдарки по реке. Одна, другая… Духота гремучим зноем налита. Там, за рекой, аэродром — зеленый луг во все края. Чернеет мрак. Грохочет гром, полнеба молнией двоя. И от разрядки дуговой запахло свежею травой. Внезапный ветер на воде сильнее волны закачал. И снова — гром, и кое-где по листьям дождик застучал… Повисла капелька слезой на дубе. Жаждою томим, распахнут мир. Перед грозой мы о Европе говорим… Вдруг — молния, и снова гром. Спокоен, строг аэродром. Все то, что двинется вперед, аэродром в себе таит. Здесь, у ангара, самолет мотором к западу стоит. Он ждет сигнала. Но пока — в разливе синеватой мглы спокойно катится река, и начинают петь щеглы, и травы блещут бирюзой, и люди в облака глядят. Спокойны мы: перед грозой бомбардировщики гудят, и на крыле несут они пятиконечные огни. 1938 г.

Воспоминание

Матери посвящаю

Я помню двадцатые годы: станица, за садом — река; ее беспокойные воды багровыми были слегка. Тогда от Раздор до Ростова летучие банды Краснова, как хищные птицы, несли и страх и погибель земли. Но брат мой ушел к партизанам, а через неделю всего дороги покрылись туманом — красновцы поймали его. Летучие хищные птицы, в долине оставшись одни, на пятой версте от станицы его расстреляли они… И я вспоминаю ночного осокоря скрип на ветру, за окнами злого, степного, летящего снега игру. И синюю дымку рассвета, и брата, что умер в бою… То было когда-то и где-то, у детства на самом краю. Июнь, 1939 г.

Двое юношей

Голуби мира летят, летят с веточкою тоски. Где-то в долине упал солдат замертво на пески. Ночь африканская. Путь прямой. Дым с четырех сторон. Сумерки тропиков. Но домой, нет, не вернется он. Голуби мира летят, летят с холодом и теплом. Пушки германские заговорят на языке своем. Руша преграды, мои враги в лютых ночах идут, снова солдатские сапоги рейнские травы мнут. Голуби мира летят, летят, веточку в клюв зажав; кружатся, кружатся, кружатся над крышами всех держав. Снова теплятся для разрух два очага войны. Но Москва произносит вслух слово моей страны. Слыша его, у больных болот возмужавший в борьбе негр поднимается и поет песенку о себе: «Пусть в селении Суалы в яростную грозу враги заключат меня в кандалы — я их перегрызу. Примет кости мои земля — брат мой возьмет ружье; за океаном, у стен Кремля, сердце стучит мое». Снова теплятся для разрух два очага войны. Но Москва произносит вслух слово моей страны. Оно адресовано миру всему, и твердость в нем наша вся. И московский юноша вторит ему тихо произнося: — Милая Родина! Ты в бою только мне протруби; если надо тебе, мою голову — отруби! Факелом над землей подними, долго свети, свети, чтобы открылись перед людьми светлые все пути. Разве знают мои враги вечность таких минут, враги, чьи солдатские сапоги рейнские травы мнут? 1939 г.