Дорога на Берлин
Шрифт:
Идут Дорошенко и Автономов.
– Пять домов осталось, - хрипло говорит Дорошенко.
Гремит бой вокруг.
Поют камни под снарядами.
Табличка на доме: "Моабитштрассе, 121".
– Два дома осталось! - говорит Дорошенко и поправляет перевязку.
– Только бы дойти!
И вдруг затихает музыка боя.
Рассеивается пороховой дым...
Улеглась кирпичная пыль...
Дорошенко и Автономов стоят подле дома, на котором табличка: "Моабитштрассе, 117".
Это обыкновенный дом.
Как все.
Серый,
– Вот вы и пришли! - тихо улыбнувшись, сказал Автономов.
(Пауза.)
– Д-да... - негромко отозвался Дорошенко. - Вот мы и пришли.
Еще немного постоял он у дома.
Потом распахнул парадную дверь.
И пошел по лестнице.
Автономов за ним.
Бесконечная лестница...
Металлические перила.
Разбитые стекла в фонарях...
И, наконец, дверь: "Герр Отто Шульц".
Дорошенко остановился.
Прочел табличку.
Зачем-то поправил ремень на гимнастерке...
...и постучал.
Никто не отозвался.
Он постучал еще раз.
Потом просто тихо толкнул дверь, и она открылась...
...Они вошли в квартиру Отто Шульца.
Мусор в передней.
Паутина.
Запустение.
Они осторожно прошли по коридору...
Вошли в комнаты.
Пусто, пусто везде.
Разбитые стекла дребезжат... Где-то еще стреляют...
Дорошенко толкнул дверь в следующую комнату.
Дверь скрипнула и отворилась.
Они вошли в полутемную комнату.
Это - спальня.
В ее углу замерла в смертельном ужасе чета Шульцев: маленький, худощавый старичок и седая женщина в пуховом платке.
Дорошенко стал перед ними.
Они поднялись тоже. Дрожат.
– Герр Отто Шульц? - хрипло спросил Дорошенко.
– Яволь! - чуть слышно ответил Шульц.
Автономов тревожно следил за Дорошенко.
А тот в упор смотрел на Шульца.
Словно хотел он в нем узнать, угадать черты его сына - палача, разрушившего семью Дорошенко.
Но Отто Шульц был просто маленький и тщедушный человечек, и лицо его, похожее на сморщенный кулачок, дрожало и прыгало.
Дорошенко обвел взглядом стены спальни.
Бросился в глаза большой портрет. Фашист в офицерской форме.
Дорошенко сразу узнал в нем своего смертельного врага. Был гитлеровец на портрете весел и самодоволен, горд тупой гордостью нациста 1942 года.
Немец с портрета смотрел на Дорошенко и нагло ухмылялся. Его не страшило, что теперь Дорошенко пришел в его дом, что теперь его, немца, старики родители были во власти Дорошенко, как когда-то семья Дорошенко в его власти.
Немец на портрете ухмылялся...
Но вокруг портрета была уже черная траурная рамка. И черные традиционные банты по углам.
Автономов вспомнил всех убитых фрицев, которые попадались ему на дороге от дома до Берлина. Вот так же лежали эти трупы на снегу или в грязи и скалились страшною ухмылкою мертвяков, как скалится сейчас с портрета старший сын Отто Шульца.
– Сын? - спросил он Шульца, указывая на портрет и еще раз переспросил по-немецки: - Сын?
– Да, да, - ответил старик по-немецки. - Мой сын... Он убит под Киевом.
Автономов перевел глаза на другие стены. Там тоже висели портреты молодых немцев. И портреты эти тоже были в черных траурных рамках.
И, следя за его взором, старый Шульц пояснял кратко:
– Сталинград... Минск... Моздок...
А по его лицу текли грязные, жалкие слезы, и он боялся утереть их, боялся сесть и по-отцовски заплакать.
– Пойдем? - тихо спросил у Дорошенко Автономов. Но Дорошенко смотрел на старуху Шульц.
Он смотрел на ее белый пуховый платок с длинными кистями, в который старуха под взглядом мрачных глаз Дорошенко куталась, ежась и трепеща.
Он смотрел только на этот платок, неотрывно и напряженно, о чем-то думая и что-то вспоминая... И когда Автономов тихонько потряс его за плечо, он сказал, горько улыбнувшись:
– Это было всего четыре года назад... Я был в Москве, в ЦК, по делам района...
Автономов удивленно посмотрел на него.
– Пойдем! - беспокойно сказал он.
– И я купил этот платок... оренбургский... теплый... жене... - Он усмехнулся. - Я так ей редко делал подарки... Все некогда, дела... а тут купил... И она удивилась... И даже заплакала от радости, дуреха ты моя. И сказала: "А я думала, ты забыл, что сейчас как раз пятнадцатилетие нашей жизни..." И тогда же она вышила на платке памятную метку... вон ту... - Он показал на платок старухи. - Я сразу узнал.
Автономов вдруг резко дернулся к старухе, но Дорошенко удержал его руку.
– Не надо! - сказал он. - Пусть носит. Зачем он мне теперь? - Он еще раз обвел взглядом стены, портреты, стариков и, круто повернувшись, пошел прочь из этого дома...
...Молча шли они по Моабитштрассе.
Наконец, Автономов сказал тихо и впервые называя Дорошенко на "ты":
– Зачем же ты шел на Моабитштрассе, Дорошенко?
– Зачем я шел? От Дона до Днепра казалось мне: иду я выручать семью... Но я не нашел семьи за Днепром, нашел могилы и... и пошел дальше. (Пауза.) От Днепра до Польши казалось мне: иду я искать детей... в неволе. Но в Польше я узнал, что их уже... не надо искать... но я...
– Пошел дальше.
– Казалось мне, - продолжал, мрачнея, Дорошенко, - что иду я теперь, чтоб отомстить немцам... герру Отто Шульцу, отцу того, кто... Но...
– Но ты не убил его... И не мог бы убить... и пойдешь дальше.
– Да. И пойду дальше. До конца. - Он потер висок. - Зачем же шел? (Пауза.) Он усмехнулся. - Когда англичанин или американец идет на войну идут они из-за доллара. Когда немец воюет - воюет он из страха дисциплины или ради разбоя. А когда русского подымешь на войну, то воевать он пойдет ради... ради человечности. (Пауза.) Да, я потерял дом, семью, детей, но это я - простой русский человек - спас человечество. И этим моя душа довольна.