Дорога на Чанъань
Шрифт:
— Он умнее всех этих крикунов в десять раз, — сказал громогласный. — А что касается нетерпеливых… им придется все же подождать. Они и так уже получили больше, чем заработали.
— И все-таки лишать твоего сына престола — это незаконно, — задумчиво сказал спокойный.
На что громогласный засмеялся:
— Законы зависят от того, кто издает их. А издаем их мы. Ты обижаешь своего сына, — не унимался один.
— Я не люблю его, — признался другой, и у того, кто подслушивал, от этого признания остановилось сердце. — Ты знаешь, от кого я хотел бы иметь сыновей.
— Ян Гуй-фэй, — тихо сказал спокойный.
— Ян Гуй-фэй, — отдаленным раскатом грома пророкотал второй голос. — Не могу ее забыть. Ты же помнишь ее малышкой. Ну конечно, ты помнишь. Она уже в тринадцать лет была как взрослая.
— Ты сильно любил ее тогда, — сказал спокойный голос. — Но кем ты был тогда, кем были мы оба: я — солдат, ты — десятник… Нам не на что было рассчитывать. Но ты любил ее тогда, я помню.
— Я всю жизнь ее люблю. И теперь. Теперь, когда ее нет, я люблю ее еще сильней. Двадцать лет назад я сказал ей, что она станет первой женщиной в стране. И я сдержал бы слово, только ее уже нет. Всю жизнь я шел к ней, шел и терял ее: первый раз — когда ее продали в гарем наследника Шоу, второй — когда ее увидел Мин Хуан, третий — когда они ее убили. — Грузные шаги вновь зазвучали под сводами комнаты, громкий голос прерывался. — Они задушили ее шнурком от халата. Ты ничего этого не знаешь, друг моего детства Ши Сы-мин, мой наследник. Это произошло в грязном местечке, оно называется станция Мэвэй, будь оно проклято. Они только остановились на ночлег, как эти молокососы из императорской гвардии, которые, убегая, обмочились от страха, почувствовали приступ храбрости. Они взбунтовались — благо никого, кроме них, не было. Сначала они задушили ее брата, ты помнишь красавца Ян Го-чжуна? Это он сосватал в свое время девочку в гарем наследника. Что ж, он получил свое. Говорят, он даже умереть толком не сумел — валялся в ногах, вымаливая себе жизнь. Ничто не помогло. Ему отрубили голову и насадили на копье. И тогда, войдя во вкус, они потребовали ее головы. И этот старый каплун согласился. Но он плакал. Ты слышишь — он плакал. Он заплакал и в знак траура надел белые одежды, словно она уже умерла, а она была еще жива, и безбородый Гао Ли-ши, никогда не спавший с женщиной, задушил ее шелковым шнурком.
Хриплое дыхание говорившего доносилось до того, кто подслушивал, и он тоже задышал хрипло и прерывисто — от страха, а может быть, и от ненависти. Он услышал больше того, что хотел, и безвольный подбородок его не предвещал ничего хорошего одному из говоривших, — время этому скоро подойдет.
— Вот почему я не люблю своих сыновей, — сказал громкий голос не без печали. — Они напоминают мне о том, чего уже никогда не будет. Ни один из них не похож на меня, они все пошли в матерей, и так же грызутся между собой, как их матери. Меня они не любят и никогда не любили. А один из них — ты знаешь кто — считает даже, что я не должен объявлять себя императором. Он хочет предложить другой род правления. Глупец! Он не знает, что иного рода правления нет.
«Неправда! — беззвучно кричит за портьерами тот, — Неправда! — И шепчет в ужасе: — Кто же предал меня? Об этом знали только мы двое…»
А громкий голос продолжает, словно специально для того, кто подслушивает:
— Другого быть не может. Так бывало всегда, так оно пребудет вовеки. Верховная власть должна быть в руках одного человека. И люди это понимают. Они хотят видеть одного и согласны признать его выше всех, лишь бы в нем было больше величия и блеска. Народу чуждо равноправие. В нем оно рождает только неуверенность и зависть. Народ хочет — сам — поклоняться идолу, кумиру, которого он представляет только в виде императора. И сейчас они должны получить нового идола и кумира.
— Тебя, — сказал спокойный, который все сказанное мог бы произнести сам. — Они получат тебя.
— А затем — тебя.
«Посмотрим», — сказал себе третий, уловив то, что он услышал. И, воспользовавшись тем, что говорившие вышли на галерею, он исчез.
— И все же сдается мне иногда, — грустно сказал спокойный, — что тогда, в нашем далеком селенье, мы были более счастливы. Все тропы мира были перед нами в самом начале, и жизнь была полна сладостных, нераскрытых тайн. Теперь же позади пройденные тропы. Жизнь на исходе, а счастья нет. Стоило ли идти этими путями?
На это Ань Лу-шань ответил тихо.:
— Иногда я думаю о том же. — И признался: — Власть завораживает лишь в чужих руках. В своих собственных она чаще оказывается не золотом, а навозом. Но обратно вернуться нам не дано. Ни нам, ни другим.
— Это так, — признал спокойный.
Они долго молчали.
Затем они расстались. Один из них — громогласный — после этого разговора прожил год и погиб от руки того, кто подслушивал; второй — спокойный — казнил отцеубийцу, но через несколько лет сам был убит своим сыном, который лежал в тот вечер в объятиях прекрасной Чэн, в ее уютном маленьком домике в самом конце тихой улицы Минкэцюй. Каждый из этих четверых, захватив хоть ненадолго власть, объявлял себя императором…
Но все это произойдет лишь через год, через два, через пять. А пока что все они живы, все — и бывший генерал-губернатор Ань Лу-шань, провозгласивший себя Сыном Неба, властелином Китая, и его правая рука, генерал и министр Ши Сы-мнн, и их сыновья, будущие отцеубийцы. И еще многие и многие другие, кого также не станет через год, через два, через пять. Имена одних забудутся сразу и навсегда, имена других проживут годы и десятилетия, третьи будут жить вечно. Наперед же судьба каждого никому не известна, она, подобно волнам, изменчива и неопределенна. Вверх — вниз, вверх — вниз бросает судьба хрупкое и временное на этой земле человеческое существо.
Вот неудачник по имени Ду Фу. Три раза пытался он в прошлом сдать в столице экзамен на степень минцзин и трижды сдавал, но так и не получил заветного звания, хотя и был отмечен императором. И великое может быть сведено на нет малым — так внимание императора было парализовано интригами евнуха Гао Ли-ши.
И неудачи последовали одна за другой. Счастье отвернулось от человека по имени Ду Фу. Чего достиг он к сорока с лишним, чего добился? Ничего. И даже степени минцзин не получил. Продавал свои стихи и песни в домах более удачливых слуг императора, и многие из тех, кто приглашал его к себе в праздник, в будни отворачивались, встречая его на улице. Но вот волна вскидывается вверх, и однажды утром столица Чанъань, проснувшись, узнает, что приказом нового императора некто Ду Фу возведен в степень Доверенного и Высшего советника — новая должность, введенная специально для Ду Фу. Она соответствует рангу министра культуры.
Должность новая, зато все остальное — старое. Что такое министр — известно всем, более же всего тем, кто никогда министром не будет. Министр — это значит собственный особняк, и сотни слуг, и четыре колесницы для выездов, и породистые кони в конюшне; но важнее всего то, что все это великолепие — за государственный счет. Это значит громадный оклад, и к этому же огромная власть. И даже все свои расходы министр относит за счет государственного казначейства. Но ведь это только справедливо, ибо для чего и живет такой человек, как не для того, чтобы дотла сгорать на костре общегосударственных интересов, жертвуя собой ради процветания народа и его императора.
И вот Ду Фу — министр, хотя министерства как такового у него нет, а круг обязанностей расплывчат. Но — министр, и потому у него все как положено: и особняк, и кареты, и лошади, и деньги. И друзья, друзья… Просто удивительно, как много теперь у него друзей; все это люди, утверждающие, что они всегда, всю жизнь были его друзьями. Теперь, когда он появляется на улице — в носилках из зеленой парчи (впереди два телохранителя с красными зонтами — знаком министерского достоинства, а сбоку еще двое с огромными веерами, ограждающими от нескромных взглядов, и скороходы кричат: «Прочь с дороги, дорогу Доверенному советнику императора», — и солдаты личной охраны бьют плашмя ножнами по спинам любопытствующих), — сейчас он окружен, завален, затоплен друзьями, а также теми, кто хотел бы друзьями его стать. Это похоже на стихийное бедствие, он задыхается от этого небывалого обилия людей вокруг него — едва ли половину из них он еле знал, другую же половину не знал вовсе. Но что за беда — они, его верные и преданные друзья, помнят его прекрасно. И, по их уверениям, всегда его помнили, «нашего дорогого Ду Фу, гениального поэта», и всегда они были обижены тем, что он их забыл. Кто были они? И бывшие чиновники, в иные времена едва удостаивавшие его кивка, и бывшие, ныне не у дел, сановники, и девушки легкого поведения, желавшие занять место в его гареме, полагавшемся любому сановнику.