Дорога на Чанъань
Шрифт:
В левой, здоровой руке он держал семиструнный цинь, правой, скрюченной, сжимал персиковую косточку. Согнув жилистую в морщинах шею и наклонив ухо к инструменту, он едва уловимым движением трогал одну струну за другой. Глаза его были почти закрыты. Перебирая струны, он ждал волны. Она должна была прийти к нему и подсказать: «Пора». Шум стихал, уходил, удалялся. Исчез. Ду Фу провел персиковой косточкой, по струнам. Долгий стонущий, настораживающий звук, похожий на плач, заставил гостей вздрогнуть. Волна подходила, он чувствовал ее приближение… Вот она. Не открывая глаз, он сказал четко и громко: — Я спою вам песню великого поэта Ли Бо. Это песня о битве у Южной стены.
Пинь зарокотал. Протяжные звуки были похожи на голоса людей, умирающих на поле битвы. Скрюченная
1
Здесь и далее — перевод А. Гитовича.
Он кончил песню угасающим аккордом, словно это он сам бился под городской стеной — старый воин с длинным раздвоенным копьем в руках; аккорд же этот был его последним вздохом.
Гости молчали. Они ждали другого. Тем более странно прозвучали для них стихи, которые пропел — словно прокричал — им этот старик с высохшими морщинами на жилистой тонкой шее. Они ждали другого, но так и остались сидеть замерев, а он и не думал давать им передышки, и цинь в его руках снова забился и застонал. Всё же все они, эти гости, богатые и менее богатые, знатные и незнатные, добрые и злые, — все они были одной с ним крови, одного рода. Они были китайцы, ханьцы, а он был их поэтом. Одним из них. И если он не сможет заставить их почувствовать это единство — значит, он плохой поэт. Но он их заставит…
И вот уже вплелся в высокую захлебывающуюся мелодию грозный солдатский шаг. Перекрывая музыку, Ду Фу выкрикнул, что сейчас он споет песню о битве при Чэньтао. На этот раз он не сказал, кому принадлежит песня.
Пошли герои Снежною зимою На подвиг, Оказавшийся напрасным. И стала кровь их В озере — водою, И озеро Чэньтао Стало красным. В далеком небе Дымка голубая, Уже давно Утихло поле боя, Но сорок тысяч Воинов Китая Погибли здесь, Пожертвовав собою. И варвары Ушли уже отсюда, Блестящим снегом Стрелы обмывая, Шатаясь От запоя и от блуда И варварские песни Распевая…Резкий внезапный звук… это лопнули сразу две струны — и к счастью, ибо он все равно не мог больше петь. Неуклюже поклонившись, он попросил у гостей прощения и вышел. Неподвижно сидели гости, остывали нетронутые яства. Вышитый золотом широкий
Ду Фу стоял в полутьме, прислонившись к столбу. Цинь с лопнувшими струнами все еще был зажат в его руке. Ему было тяжело дышать. В ушах стоял какой-то захлестывающий гул. Сквозь этот гул Ду Фу едва мог слышать голоса в комнате для гостей. Но один голос он все же расслышал — высокий, властный и вежливый голос. Столичный гость говорил негромко, и лишь по наступившей тишине можно было понять, с каким вниманием слушают его остальные. Но несколько слов гость произнес с подъемом, и Ду Фу расслышал их. «Высокое искусство, — говорил гость, — Равное ему, господа, редко встретишь в наши дни даже в Западной столице. И я хочу поблагодарить хозяина…»
Эти слова словно сняли колдовские чары с остальных Все задвигались, заговорили, зашумели. Только сейчас, после слов господина секретаря, они поняли, что действительно присутствовали при явлении незаурядном, что и сами они восхищены и очарованы этим странным стариком. Кстати, где он, куда же он исчез?
Десятки вопросов обращены к хозяину. Ему бы впору расцвести от этого внимания, которого он так добивался. Но хозяин молчит. Он улыбается судорожной, измученной улыбкой, низко кланяется и молчит. И словно даже постарел он тут же, на глазах. Кланяется все ниже и ниже, чтобы никто не мог увидеть его слез, — ведь гости пришли сюда повеселиться, и что им до того, что оба его сына были среди тех сорока тысяч под Чэньтао. «И стала кровь их в озере — водою…»
Слуги быстро сменили остывшие яства. Появились новые чайники с вином. Затем, словно бабочки, впорхнули в зал для гостей прекрасные девушки, зазвучала нежная, неземная мелодия: «Платье из радуги». И если до этого у гостей еще оставались какие-либо заботы, то уж теперь они исчезли совсем. Вино веселило сердца, девушки радовали глаз, и серебряными монетами осыпался с неба фейерверк. В пристройке за кухней старый Ду Фу рассеянно глотал остывшую лапшу, сальные пятна оставались на его поношенном платье. Новый халат и башмаки он снял — они пригодятся ему в дальнем пути. Он поел совсем немного и отодвинул чашку. Аппетит у него совершенно пропал, что-то холодное подползало к сердцу. И это пугало его. Кроме того, ночь была прохладной.
Он взял фонарь, повесил его на руку, перебросил через плечо котомку и, нащупывая палкой дорогу, побрел домой. Взрыв ракет на мгновение осветил его согнутую фигуру и затем снова бросил в темноту июльской ночи.
— Прошу меня извинить…
Ду Фу вздрогнул так сильно, что едва не выронил фонарь. Обернулся. В слабом свете свечи блестящими брызгами вспыхнули, переливаясь, алмазы на золотом поясе с кистями. Голос у столичного гостя был. высокий, окончания слов он проглатывал, недоговаривая, словно ему вообще было лень говорить.
— Вы не сказали, — начал он так, как если бы разговор происходил не на узкой каменистой тропе, а в зале «Грушевого дворца», в столице, — вы не изволили сказать, кто автор песни о поражении при озере Чэньтао. Признаюсь, меня очень тронуло ваше искусство, и поэтому я должен помочь вам, э-э, для будущего… Потому что автором этой песни… этой песни… — И вдруг совершенно другим тоном он закончил: — Но ведь вы знаете его. Нет?
Слабый свет дробился и играл в драгоценных камнях его пояса. Он ждал. Молча стоял перед ним старик с фонарем, повешенным на искривленную параличом руку, с котомкой за плечами.
— О чем вы задумались, глубокоуважаемый учитель?
Ду Фу молчал. Он думал о том, что на стоимость одного этого пояса можно было бы купить несколько ослов, MHОго еды и одежды и спокойно, не торопясь, добраться до Чанъани. И еще он подумал, правда уже мимоходом, что память у него по-прежнему острая, раз он узнал этого человека, стоявшего перед ним с небрежно-вежливым, видам, за которым не так уж трудно было разглядеть смущение.
— К чему нам длинные и ненужные окольные пути, господин Лю Вэнь? — сказал он устало. — Да, я узнал вас. Что вам угодно?