Дорога на Элинор
Шрифт:
Не могло быть, чтобы существовали два прошлых. Первая его книга вышла в девяносто четвертом в издательстве, которого в восемьдесят восьмом еще в помине не было.
Что было в его жизни реально, в конце-то концов?
Стол в гостиной, например. Чего, собственно, он хотел от стола, дерево есть дерево, купил он эту дубовую гадину, тяжелую, как крест Иисусов, после того, как ушел от Алены и снял квартиру, из принципа купил, потому что Алена любила легкую мебель, и потому Терехов пошел в мебельный и взял тяжеленную байду. И сейчас, естественно, стол никуда не делся, из-под скатерти торчали толстые, будто слоновьи, ноги, темно-коричневые, как спина зулуса.
Терехов обернулся, хотел
— Дженни! — крикнул Терехов и бросился в спальню, а оттуда в кухню, повторяя в обратном порядке свои движения, будто охотник, потерявший собственный след. Жанны не было нигде, а в кухне на столе не было даже чашки, из которой она пила совсем недавно (десять минут назад!).
Чашку Терехов нашел на обычном месте в шкафу — судя по тому, как она стояла, перевернутая, прилипшая кромкой к блюдцу, никто ею не пользовался, уж сегодня наверняка. А другая чашка, из которой Терехов пил сам, стояла на столике, жидкости в ней было на самом дне, и Терехов одним глотком допил холодный чай, ощущая себя потерянным и никому не нужным. Пальцы дрожали.
— Дженни, — тихо позвал он, не надеясь услышать ответ, и не услышал, конечно, только показалось, что в прихожей скрипнула дверь…
Терехов помыл чашку, поставил ее, перевернутую, на блюдце, а блюдце — на полку, рядом с другой чашкой, из которой пила Жанна, если верить собственной памяти, или не пила, если верить материальному единству мира.
Он опустился на стул, прикрыл глаза ладонью, сказал себе: «Успокойся, ты устал, вчера был сложный день, успокойся и все вспомнишь».
Он успокоился и заснул — голова свесилась на грудь, правая рука лежала на столе, левая болталась плетью, как неживая, поза была очень неудобной, и, проснувшись несколько часов спустя, Терехов удивился, как ему удалось не свалиться со стула, он ведь всегда ворочался во сне, искал лучшую позу, а тут просидел столько времени неподвижно, и даже ноги не затекли, вот странно-то…
Глава двадцать пятая
Следователь явился в неурочное время — Терехов только вышел из ванной, голова была мокрой, на тело наброшен непритязательный серый, в черную полоску, халат, обычно Терехов топал в халате до платяного шкафа, где искал — и порой находил — более приемлемую одежду, а халат падал на пол и лежал, пока о нем не вспоминали. Для приема посетителей халат не предназначался, но звонок был таким требовательным, что Терехов поспешил открыть — к тому же, он не Лисовского ждал, а Жанну; все утро, проснувшись в неудобной позе на кухонном стуле, он думал о том, куда она делась и главное, каким образом, если дверь была заперта изнутри. Он пытался ей звонить, но телефон не отвечал, у Лидии же Марковны все время было занято, Терехов собрался поехать на Шаболовку, но предварительно решил привести в порядок мысли — то есть, постоять под душем.
— У меня к вам всего два вопроса, — сказал Лисовский, не обращая внимания на халат и на разбросанные по квартире вещи, и на самого хозяина тоже не обращая внимания: следователь устремился в гостиную, разложил на столе папку, нашел чистый лист и, что-то сверху написав быстрым милицейским почерком, задал свои вопросы, будто опасался, что хозяин либо вышвырнет визитера в окно, либо сиганет туда сам, лишь бы не иметь дела с расследованием тяжкого уголовного преступления:
— Первый: почему вы скрыли свое посещение Ресовцева? Второй: почему вы скрыли, что Ресовцев в последнем телефонном звонке прямо обвинил вас в убийстве?
— Почему я… — потянул Терехов время, соображая. Он сам только вчера вечером вспомнил,
— Я ничего не скрывал, — сказал Терехов. — Для чего мне было скрывать, если я же и позвонил вашему начальнику? Милиция хотела закрыть дело, а я сказал, что…
Терехов замолчал, потому что в памяти у него происходили мелкие подвижки — одни события с легким щелчком перемещались в тень, во мрак, в небытие, а другие появлялись на свет, как голуби из шляпы факира, и в этом перемещении затерялось имя милицейского майора, он хорошо помнил это имя, иначе и звонить бы не стал. Действительно, не стал бы. А разве звонил?
— Да-да, говорите, — приветливо закивал Лисовский, подгоняя заблудившуюся память. — Когда это вы звонили моему начальнику? Я не к тому, что этого не было, но странно, что майор Збруев ничего о вашем звонке не знает. Знал бы — сказал бы мне, это очевидно.
— Збруев? — Терехов попробовал фамилию на вкус памяти и не узнал ее, не Збруеву он звонил, если звонил вообще.
— Збруев, Збруев, — ворчливо проговорил Лисовский. — Не знаете такого? Если не знаете, то кому звонили?
Он круто повернулся на стуле, посмотрел в лицо Терехову пристальным следовательским взглядом, и Терехов обратил внимание на то, что у Лисовского глаза другого цвета — вчера были темно-карие с зеленоватым отливом, а сейчас — черные, и вовсе не изменение внешнего освещения было тому причиной. Даже выражение лица у следователя изменилось, от цвета глаз зависит многое, Терехов прекрасно это знал; можно не обратить внимания на цвет роговички, но на выражении лица цвет глаз отражается, как отражается в зеркале вода пруда — мутная или чистая, с примесями или мелкой, невидимой взгляду, живностью.
— Простите, — сказал Терехов. — Вчера… Вроде бы мы с вами вчера уже разговаривали, верно?
— И вчера, и позавчера, — охотно подтвердил Лисовский, не пряча своего изменившегося взгляда, а даже напротив, устремив на Терехова два острия, прокалывавших его сознание, будто две черные пики. — И каждый раз вы придумывали что-нибудь новое, я уверен был, что сейчас вы мне опять начнете лепить…
— Лепить… — повторил Терехов.
— Значит, два вопроса я задал, а теперь еще третий, в свете вновь открывшихся обстоятельств: когда это вы звонили по поводу дела Ресовцева моему начальнику, майору Збруеву?
— Не Збруеву, — пробормотал Терехов. — Не знаю я никакого Збруева…
— А у меня нет другого начальства, кроме майора, я имею в виду непосредственное начальство, или вы не в отделение звонили, а выше? Уж не на Петровку ли?
— Не звонил я никуда, — сказал Терехов, пытаясь вспомнить, действительно ли именно это его заявление соответствует реальности. — Извините, я… Мало спал ночью, голова пустая…
— Выпить хочется? — с понятием спросил следователь и поискал вокруг своими черными глазами заначенную бутылку водки — писательская богема наверняка имела чем опохмелиться утром, но не надо потворствовать, выпьет — вообще отключится, считай, что зря приходил.
— Выпить? — Терехов спросил себя, дал себе отрицательный ответ и покачал головой. — С Ресовцевым мы говорили о единстве мироздания. Это я только что вспомнил, потому раньше не мог… А в убийстве меня Ресовцев не обвинял, как он мог обвинить меня в убийстве, если был еще жив?
— Действительно, — с показным добродушием сказал Лисовский. — Он был еще жив, но через пять минут после разговора с вами оказался мертв. А в разговоре сказал: «Что ты делаешь со мной? Убийца!»
— С чего вы взяли? — воскликнул Терехов. — Не говорил он так! Кто вам сказал, что он… Вы же не слышали!..