Дорога на простор. Роман. На горах — свобода. Жизнь и путешествия Александра Гумбольдта. Маленькие повести
Шрифт:
— Ильин! — Парень вспыхнул. С вызовом спросил: — Мать, что ли, знаешь?
— Знакома. Где гулять собрался?
Мучительно покраснев до корней вихрастых волос, сердито сдвигая белобрысые брови, пролепетал:
— Алтын–гору сыскать…
Казак щелкнул языком.
— Далече!.. Разве ближе службишку?.. — Но так засияли глаза парня, что казак вдруг серьезно сказал: — Ноне сбегаешь к деду Мелентию. Ныркова Мелентпя знаешь?
— Дед «Долга Дорога»! В станице он, как же!.. Бродяжит… Нырков? — вдруг смутился парень. — Да я же…
— У меня: говорю — слушают. Отвечают —
Парень поднял горящее лицо. Казак досказал с ударением:
— Что ныне перемолвим — завтра ветру укажем по полю разнести. Тайны тут нет. А тебя — пробую. Лишнего не выпытывай и болтать не болтай. У меня рука, гляди, во!
— Всё, как велишь…
— Постой, не бежн! Огоньки пусть засветят в Гремячем — половичкам виднее. Повестим их, значит. А Мелентий пущай… тебя, что ли, пущай с собой приведет. Только уж в мамкин шалаш до ночи — ни–ни, гляди!
— Дорогу в курепь забуду.
— Эк ты! Дороги домой николи не забывай, парень. Шапку возьми.
Казак остался один. Рукавом отер пот с лица, оно было пыльным, усталым. Сел. Снял расхоженный сапог, размотал подвертку, — на ноге кровоточила ссадина.
Протяжный, унывный, послышался вдали женский голос:
Ой, там, да на горе зеленой…Встрепенулся казак. Вскинул голову, глаза сощурились. Лилась песня и сливалась со стрекотней кузнечиков — широкая, как сожженный солнцем степной круг.
Мураву–траву вихорь долу клонит…Слушал неподвижно, окаменев лицом, сжав губы. Потом обулся, разом поднялся, поправил шапку и сильным, твердым шагом зашагал прочь.
А на майдан донеслись плеск и хохот с реки. Вся она была в ладьях и стружках, парусных легкокрылых и весельных. Табун коней шумно вошел в воду, голые люди сидели на лоснящихся конских спинах. Вот оно, казачье необычайное конное и водяное войско!..
Князь поглядел на будары, которые сейчас он велит разгружать.
Вверху, в нетленной синеве, таяла легкая пена облачков.
РАССТАВАНИЕ
1
Красный одинокий глаз отверзся в ночи, и верховой направил на пего бег коня: дробный топот наполнил смутно темневшую, сильно, по–ночному, пахнущую травами степь, еле уловимой чертой отделенную от густо засыпанного звездами неба.
Скоро стал различаться костер за бугром, дальше зияла черная пустота; там, невидимая под кручами, была река. Несколько человек сидело и лежало у костра.
— Здорово ночевали! — сказал верховой, спрыгивая с лошади.
Зорко, исподлобья он всмотрелся в людей. Признал двоих: деда Долга Дорога, бродяжку, который вот только пожаловал в станицу, после того как все уж и думать забыли, что есть он на свете, и Гаврюху Ильина, сына пищей вдовы. Прочие были не ставичпики, — полевиков теперь полным–полно. Только одного видел раньше — человека со страшно посеченным лицом.
Никто не ответил, никто не подвинулся, чтобы дать место у огня. Лишь одип из лежащих повернул голову и угрюмо покосился.
Путник, не выпуская из рук длинного повода, присел на корточки.
Люди продолжали свой разговор, скупо роняя слова, часто замолкая. Они говорили обиняками, и гость, потупясь, чтобы казаться безучастным, напрасно ловил смысл их речей.
Они считали какие–то юшланы (кольчуги).
— Пять еще, — сказал посеченный, давешний вестник. — Выйдет тридцать два.
Человек с цыганской бородой вдруг захохотал, и все его квадратное туловище заколыхалось.
— Журавли с горы слетели — бусы на речном дне собирать. Там двадцать, в илу… аль поболе!
Лежащий, тот, который раньше покосился на незваного гостя, угрюмо перебил:
— А у сайгачьего камня — запертый сундук, а в сундуке найдешь еще один юшлан. Белу рухлядишку–то сперва повытряси из него…
— Чай, попортилась рухлядишка? — сипло спросил человек, завернутый в конский чепрак поверх холстинной рубахи.
Замолчали. Потом откликнулся вестник:
— Ни, уже и не смердит.
Зашипел казан, подвешенный на жерди над огнем.
— Эх, ермачок! — сказал вестник. — Уха хороша, да рыба в реке плавает.
— И ложки у хозяина, — добавил Цыган.
Ермак — это было волжское слово: артельный казан. Заезжий спросил:
— Волжские? С Волги, значит?
Его дразнил запах варева. Ответил Цыган:
— Мы из тех ворот, откель весь парод.
— Летунов ветер знает, наездпичков — дол.
Вестник, помешивая в казане, повернул к заезжему свое страшно посеченное лицо:
— Не подходи — пест ударит…
И они продолжали вести свою непонятную беседу, будто забыв о нем.
Сыростью погреба понесло от обрыва. Дед Мелентий, поеживаясь, натянул шапку до самых глаз. А человек в холстинной рубашке оправил конский чепрак, и сквозь распахнутый ворот стало видно, как необыкновенно костляво и широко его тело, когда, вытянув длинную шею, он прислушивался. Звенела и пела степь голосами сверчков, плакала одинокая птица вдали. Человек сипло сказал:
— Хозяин работничков шукает.
Парень Ильин отозвался:
— В полночь обещал…
— Но! — грозно из–под своей шапки прикрикнул на него старый Мелентип. — Огопь поправь, сидишь… нечистый дух.
И Гаврюха поспешно вскочил. Эх, и вывозил же его малкой с крючком дед Мелептий Нырков тогда, когда он пришел к нему от «хозяина», вывозил за сома, за соминые танцы и поклоны на заборе! Гаврюха покорно рогатым суком разворошил костер. Выпорхнул пчелиный рой искр; прыгающая тьма раздалась и, выпустив в пространство света голый, обглоданный куст, заколыхалась за нпм, точно беззвучно хлопающие иолы шатра.