Дорога неровная
Шрифт:
Козлов неожиданно подхватил Шуру на руки и понес в гору.
— Ты что? — попыталась вырваться из его рук Шура. — Отпусти сейчас же!
Козлов молча нес ее, и лишь у самого медпункта осторожно поставил на ноги и тихо спросил:
— А ты знаешь, что ты очень красивая? Даже когда злишься, это тебя не портит, — и тут же убежал.
Фельдшер, увидев ногу Шуры, тотчас вызвал машину, и как девушка ни протестовала, отправил в медицинский корпус.
Пациентов у медиков «Орленка» всегда было мало, и эта смена — не исключение: во всем трехэтажном корпусе, напичканном первоклассной медицинской лечебной и диагностической аппаратурой, находились только трое больных. Один получил солнечный удар, другой
Пожилой врач, рыхлый лысый мужчина с добродушным лицом, осмотрел ногу и решил немедленно вскрыть абсцесс, чтобы дать выход гною. Он лихо полоснул скальпелем по ноге. Шура изогнулась от боли дугой. Врач чертыхнулся то ли в свой адрес, то ли по поводу слабого обезболивающего эффекта лекарства, то ли он имел ввиду мерзкий нарыв, но экспериментировать врач больше не решился, рану обработали, забинтовали. Шуру, несмотря на ее протест, все-таки уложили на каталку и торжественно доставили в палату. Пожилая нянечка помогла девушке перебраться в постель, строго велела лежать. Лежать было скучно, боль в ноге не унималась, и тогда Шура запела, вспоминая одну за другой революционные песни. С особым удовольствием спела и «Остров Рыбачий». Она горланила так громко и таким трагичным голосом, что вскоре со стороны окна кто-то произнес:
— Эй, нельзя ли спеть что-нибудь веселенькое?
Шура подскочила на месте от неожиданности и увидела сидящего на подоконнике черноволосого кудрявого парня в голубой ковбойке. Оказывается, их палаты были связаны одной лоджией, перегороженной невысоким барьером, потому парнишка и смог перебраться на Шурину сторону.
Чего ревешь? — осведомился парень грубовато, и Шура только тут почувствовала, что из глаз текут слезы.
— Больно, — призналась она честно.
— А-а-а, — понимающе кивнул парень, — а то, слышу, поет кто-то жалобные песни, дай, думаю, погляжу, кто это так страдает… — его черные глаза смотрели остро и насмешливо. — Ты кто?
— Я? — изумилась Шура его простецкой бесцеремонности. — Шура Дружникова из «Солнечной»…
— А я Марат Баштаков из «Комсомольской», но вообще-то живу в Магадане. Знаешь про солнечный Магадан? «По тундре, по широкой дороге…» — затянул он блатную песню, которую Шура не раз слышала от братьев.
— Ты в «Комсомольской»? — заинтересовалась Шура. — А Валерку Когана, случайно, не знаешь?
— Мы с ним в одной бочке живем.
— Где-где? В какой бочке? — развеселилась Шура. — Тоже мне, Диогены нашлись!
— Понимаешь, домики у нас стилизованы под бочки, мы там и впрямь все — мудрецы, — рассмеялся и Марат, — я от мудрости великой взял да облопался грушами в деревне, которая на горе. Мы там в колхозных садах работали.
После ужина, который в палату привезла знакомая нянечка, Шуре стало тоскливо: захотелось домой или хотя бы в палатку, чтобы вечер провести не одной в этой белоснежной комнате, где даже «удобства» — туалет и душ — предусмотрены для больных в каждой палате. Она смотрела-смотрела в потолок, выстраивая из точечек, световых пятнышек и еле приметных трещинок различные силуэты — вот тигриная морда, вот женский профиль получился — и незаметно для себя задремала. Очнулась, когда ее кто-то осторожно тронул за плечо:
— Проснись, голубушка, к тебе гости…
Шура открыла глаза и увидела рядом с кроватью несколько девчонок из своего отряда, а за их спинами маячило веселое лицо Валерки Когана. Он взмахивал над головой полевыми колокольчиками и улыбался во весь рот. У Шуры запершило в горле, защипало глаза: не забыли ее друзья,
Абсцесс окончательно вскрыли через два дня, когда вернулся из Туапсе хирург. Шуре думалось, что хирург должен быть обязательно сердитым, хмурым и солидным человеком, а оказалось, что это — молодой и тощий парень лет двадцати пяти. Он осмотрел ногу, присвистнул и взялся за скальпель.
— Ой, не надо резать! — всполошилась Шура, вспомнив прежнее болезненное пластание ноги, которая тоже это, видимо, вспомнила и задрожала мелко-мелко помимо Шуркиной воли.
Врач сел к Шуре спиной, загородив от нее ступню, и засмеялся:
— Я и не собираюсь резать, у нас и слова такого нет. Режут бандиты, а я — хирург, я — оперирую.
Он еще что-то говорил, спрашивал, откуда Шура родом, как умудрилась приобрести такую симпатичную болячку. Шура опять упрямо повторила:
— Не надо резать, пусть само прорвется, я потерплю.
Врач вновь рассмеялся:
— Хватай свою ногу и беги в палату. Я уже все сделал: и нарыв твой разрезал, как ты выражаешься, и рану очистил, и даже забинтовал. А ты все плачешь: не режьте, не режьте…
Шура изумленно уставилась на ногу, которая и впрямь сверкала белоснежной повязкой. «Вот зубоскал! — восхитилась Шура. — Зубы мне заговаривал, а дело свое делал».
Тридцать дней, проведенные в «Орленке», в памяти Шуры навсегда остались самым светлым воспоминанием, потому что она, оказавшись среди увлеченных комсомольской работой ребят, вдруг почувствовала себя пробудившимся от сна человеком. Она никак не могла взять в толк, почему прежде тихо-мирно сидела на своей парте, когда вокруг столько интересного, и в том, что человеку скучно жить, он виноват сам. И если бы не Эрна, втянувшая ее в активную общественную работу, так и продолжала бы сидеть, равнодушно глазея на улицу из окна класса.
Тридцать дней пролетели быстро, и в поезде по дороге домой Шура все время вспоминала прощание с новыми друзьями. Они покидали «Орленок» делегациями в разное время, потому что и поезда из Туапсе уходили в разное время.
Уральцы уезжали последними, и Надя-вожатая, с красными от слез глазами, обнимала всех и просила не забывать, писать ей письма, но адрес дала домашний: она жила в Костроме, и работала у «Орленке» три года — туда отбирали лучших молодых педагогов, словно награждали. Как раз тем летом ей предстояло смениться. Встав в круг, «орлята» спели прощальную песню, сели в автобус, и уже, сидя в автобусе, увидели, что девушки-вожатые — свердловчане были распределены по разным отрядам — обнявшись, плакали по-настоящему, а парни — хмурились. И поняли, что двенадцать раз в году эти молодые люди в пионерских галстуках отрывали от себя, с болью в сердце, образы тридцати «орлят»: «Что пожелать вам, мальчишки, девчонки? Снова бы встретиться с нашем в „Орлёнке“! Будет и солнце, и пенный прибой, только не будет уж смены такой…» Они ведь понимали, что данные друг другу обещания встретиться в будущем вряд ли выполнятся — и «орлята», и вожатые ныряли в круговорот жизни, выныривая из него там, где им предназначено судьбой. А судьба у каждого человека — своя.
Однако дружба, возникшая в «Орленке» сохранилась на долгие годы. Шура с нетерпением ожидала писем новых друзей из разных городов страны. Со многими Шура так и не встретилась, иной раз не писала подругам годами, но стоило ей однажды поведать о своей беде, и прилетели вновь со всех концов страны письма с добрыми словами утешения. А тогда, в конце шестидесятых, девчонки просто делились друг с другом тем, чем они жили, дышали, о чем мечтали…
«Времени свободного мало. Кроме уроков, занимаюсь со своими пионерами. Готовимся к сбору, посвященному пятидесятилетию Октября, а также к военной игре. Был еще „Осенний бал“, отдохнула на балу прекрасно…»