Дорога неровная
Шрифт:
— Милый ты наш, хороший! — заорали дюжие молодцы и полезли в автобус.
А девушки остались.
Жить им предстояло в громадных армейских палатках, раза в два больше тех, что были в «Солнечном» лагере в «Орленке». У Шуры слегка потеплело на сердце, вспомнились друзья-«орлята». Правда, там стояли настоящие кровати, постели были чистые, а здесь выдали тонкие одеяла да наматрасники, которые девушки набили соломой из стога неподалеку. А спать предстояло всем вповалку на длинных нарах, сколоченных из грубых досок вдоль стен палатки. О простынях не было и речи.
Устроившись, девушки тут же отправились на экскурсию
Шура любила лес. В любое время он красив. Зимний поражает тишиной, летний — звоном птиц, а осенний своими броскими красками хоть и радует глаз, но навевает грусть. Лес ее родины — сосновый, а здесь впервые в жизни она увидела дубовую рощу. Тихо-тихо было в ней, деревья печально кивали кронами, лишь под ногами шуршали сухие листья.
Солнце, большое ярко-красное яблоко, утопало в облаках. От огненного цвета заката голубые облака приобрели зловещий фиолетовый оттенок, предвещавший ветер и дождь. Из темного оврага, до которого добрели девушки, поднимался густой запах прелой земли и листьев. Мрачность оврага скрашивалась последними лучами солнца, которые бегло проскальзывали по веткам оголенных кустарников на обрывистых берегах оврага. На дне оврага было уже темно, так что девушки не решились исследовать склоны оврага, заросшие кустарниками.
И березы были уже безлистые. Трогательно светились в роще, как свечки, их стволы, уныло свесились вниз тонкие веточки, словно старались прикрыть свою наготу. Милые лесные кокетки, где же ваши мини-юбочки? И прошелестели березы: «Хулиганил ветер, все пугал зимою, юбочки сорвал он и унес собою…»
Среди позолоченной, уже сильно поредевшей, листвы дубов то тут, то там вспыхивали алые фонарики — это последний солнечный зайчик резвился на кронах осин. И редко-редко глаз обнаруживал зелень сосны, которая и зимой и летом — одного цвета…
Следующий день и в самом деле был пасмурный, над полями стоял туман, и тек по лагерю рваными клочками ваты. У столовой колотил, что есть силы по куску рельса физрук Владимир Дмитриевич.
— На зарядку, на зарядку становись! — зычно кричал другой физрук — Рудольф Давыдович.
Ворча, девушки построились на полянке, вяло поднимая по команде руки. Владимир Дмитриевич рассердился, обозвал всех сонными курицами, однако девушки не стали шевелиться быстрее. Правда, к концу «ссылки» все зарядку стали делать очень энергично: сильно похолодало, и спасение после холодной ночи было только в движении. Но в первый день об этом никто не знал: в памяти оставался минувший жаркий и пыльный день.
Туманное утро продолжилось пасмурным серым днем. В поле дул сильный ветер, и никуда от него не спрячешься, не уйдешь, потому что перед глазами — бескрайнее поле с пучками скошенной картофельной ботвы да бурты картошки. А дом родной — далеко-далеко, словно и не существует ничего в мире, кроме этого поля, картошки и картофелекопалки со странным названием — маципура. Хорошо, что четвертую группу, в которой была Шура, поставили
Под вечер начал накрапывать дождик, однако девушки загрузили очередную машину до конца и отправили ее в хранилище. Вскоре груженая машина вернулась обратно. «Экспедитор» Кешка плевал постоянно на землю и сердито рассказывал:
— Сырая, понимаешь, говорит, понимаешь, нельзя ее в хранилище принимать! Подумаешь, блин, обиделась, что я ее тетенькой назвал, черт возьми!
— Ты бы ее бабушкой еще назвал, — захохотали девчонки, потому что приемщице Зине было от силы лет двадцать, все знали ее, потому что «экспедиторство» в Красные Горки было своеобразным отдыхом от работы в поле, и все по очереди становились «экспедиторами».
Однако на самом деле было не до смеха: пропал час работы, да еще выгружать придется — шофер не поедет груженый на стоянку, и другую машину Зина тоже может завернуть таким же манером.
— Костя, Лешка — живо в село, сдавайте машину, как хотите, хоть зацелуйте эту Зинку, — зашипела от возмущения Рая, другие поддержали ее, и парни тут же прыгнули в машину, а группа потрусила к стогу: поскорее зарыться в теплую солому, отдохнуть хоть немного…
Руки в земле, спины не разогнуть, и вдруг желанный, невообразимо прекрасный возглас:
— Карета подана, дамы! — это кричал Тимур, шофер «личного» самосвала четвертой группы, длинный парень с наглой ухмылкой на лице, которая, наверное, и во сне не сползала с его лица. Из кабины выпрыгнули Костя с Лешкой — рот до ушей: уговорили они все-таки Зинку, сдали картошку! Да и в самом деле, здесь, в полевых буртах, картошка не будет целее.
Девчонки полезли в кузов, уцепились в борта самосвала — как бы не вылететь по дороге: Тимур — местный лихач, пока не растрясет внутренности пассажиров — не успокоится.
— ГАИ на вас нет, — бурчит Власьева. Она не привыкла к такой «карете» — избалованная девчонка. Рассказывала, что родители — важные люди, даже в школу она ездила на машине. Ей не особенно верили, потому что странно, каким ветром занесло такую «важную» персону из Ташкента в Куйбышев, а, например, не в Москву на факультет международных отношений. А здесь все ей здесь не нравилось — погода, лес, да и сокурсниц едва терпела, считая себя выше их по интеллекту.
Тимур не дал ей излить желчь, рванул с места свой самосвал, а при такой тряске можно и язык откусить, если будешь болтать. Ветер засвистел в ушах. Дождь разошелся не на шутку, косые струи секли лицо, однако на душе радостно: наконец-то завершился этот кошмарный день! И всякий раз, когда машина подпрыгивала на ухабе, над полем проносился дружный стон. Девчат мотало из стороны в сторону, но уж лучше ехать на этом «такси», чем топать пешком пять километров до лагеря. К тому же душка-Тимур всегда тормозил свое «великолепное такси» у самой столовой. Вскоре, отмытые и веселые, девушки дружно застучали ложками под навесом столовой, и ничего вкуснее в мире не было, чем густая перловая каша и горячий компот!