Дорога неровная
Шрифт:
Получив очередную пенсию, отец не отдал ее Павле Федоровне, пропил за неделю, и если бы не деньги, заработанные Шурой на практике в типографии, впору было голодать. Опьянев, отец вел себя смирно, не буянил. Но по-прежнему ночами не спал, сидел на кухне в полудреме, свесив голову на грудь, и беспрестанно курил. У Шуры сердце разрывалось, так ей было жалко белоснежных стен и потолка — закоптятся, попробуй забели их потом: сколько раз белила потолки в прежнем их жилище, а все равно многолетняя дымная копоть проглядывала. Однако Шура молчала, но в отместку за пьянку жалобно, с надрывом, пела любимую отцом «Землянку», доводя его до рыданий. Отец плакал настоящими крупными слезами, размазывал их по щекам, умоляя дочь прекратить пение, но Шура в ответ на это голосила еще громче. А в сердце заползала холодной гадюкой тревога: за время ее учебы и мать тоже стала прикладываться
— Мама, ты что? Зачем пьешь? — спросила ее однажды Шура.
— А чтобы ему досталось меньше, — кивнула мать на отца и усмехнулась. — А еще, когда выпью, смелее становлюсь, уж тут он меня не смеет ударить: сама, что под руку попадет, тем и шандарахну по башке. Как-то раз сковородкой голову ему расшибла, так что он теперь не трогает меня. Да и вообще, за всю жизнь достаточно меня клевали всякие вороны, пора и сдачи дать.
И это было правдой: жизнь так согнула Павлу Федоровну, что трудно было найти женщину тише и покладистей. Но что-то случилось, какой-то перелом произошел в ее душе, и теперь уж никто не мог впереди нее нахально втиснуться в очередь в магазине, никто не мог толкнуть в автобусе — для всякого обидчика находила она хлесткое насмешливое слово. И как ни странно, «сталинские» Павлу Федоровну зауважали еще больше, выбрали в уличный комитет самоуправления, а соседи по дому свергли с поста самозванного домоуправа Лильку Забелову, забубенную хамоватую бабенку, и вручили бразды правления Павле Федоровне. Где бы ни случался скандал, бежали к ней за помощью, и она, маленькая, худенькая, со спины до сих пор похожая на девчонку, бесстрашно усмиряла буянов. И ее слушались, называли народным судом. Да и отец стал меньше махать кулаками, видимо возымели действие слова одного из собутыльников в пивнушке:
— Ты, Инженер, не очень-то забижай Павлу Федоровну, она у нас тут на улице — главная справедливая женщина, народный судья, одним словом. Если б не она, меня бы с завода вытурили, а она вступилась. Зато на уличном товарищеском суде так чехвостила, что я, брат, взопрел с ног до головы.
— Взопрел, а в пивнушке все равно околачиваешься, — съехидничал Смирнов.
— Не каждый же день, а только в выходные, — хитро подмигнул приятель Смирнову. — Мне Павла Федоровна разрешила, потому что я, дескать, могу и в ящик сыграть, если резко брошу пить. Так что я ее очень уважаю, и если обидишь — получишь по кумполу.
Шура посмеивалась над неожиданной лихостью матери, и все-таки ей стало страшно: борьба матери с пьянством отца обернулась для нее худом, видимо, не видела уже мать иного способа борьбы, как напиться и дать отпор отцу, когда тот начинал хулиганить. Горькое недоумение наполнило сердце Шуры: почему мать до сих пор живет с отцом, за что так любит его, что готова и сама упасть на дно? И много-много лет спустя поняла — извечная бабья жалость и самоуверенность, что именно ей удастся побороть отцовский порок, держали ее рядом со Смирновым, а потом, наверное, появилась привычка и сознание того, что в своей семье даже рядом с пьющим мужем она — хозяйка, а в других, у детей — только гостья. Поняла, что женщине иной раз просто необходимо хотя бы голову склонить на мужское плечо, ощутить, что рядом защитник, не зря мать любила повторять: «Худой забор, да свой». Да и любила, наверное, мать отца, который в трезвом состоянии понимал ее с полуслова, и был на голову выше интеллектом, и тогда мать отдыхала душой, разговаривая с ним.
Практика в типографии завершалась в марте. Все шло хорошо. Мастер Алина Степановна, убедившись, что практикантка понимает в наборе не меньше опытных рабочих, уступая им лишь в скорости, вскоре начала поручать ей и сложную акцидентную работу. И Шура стояла за своим реалом — рабочим местом наборщика — мурлыкая какую-нибудь песенку, выполняла порученное задание весело и споро, тем более что за работу ей платили.
Рабочие тоже нравились Шуре, а больше всех — ее сверстник наладчик Стас Нетин, тихий, спокойный, молчаливый парень. В разговоры Стас не вступал, над шутками улыбался стеснительно уголками губ. Девчонки по нему сохли — парень видный, высокий, светловолосый и голубоглазый, как скандинав, причем глаза обрамлены пушистыми длинными ресницами.
Шура несколько дней наблюдала за Стасом, и вдруг ей в голову пришла шальная мысль расшевелить парня, может, даже и влюбить в себя. В сердце девушки еще не померк образ Антона Букарова, но Антон далеко, скорее всего, никогда они не встретятся, ведь даже не переписываются. Антон учился в военном
Вторая Шурина весна в Куйбышеве началась с отвратительной погоды. Дул резкий пронизывающий ветер, бесновался и скакал так, что невозможно было определить его направление. Однако в конце апреля Волга и Самарка окончательно освободились ото льда.
Волга была обычная, величавая, отсвечивала свинцовым блеском, а Самарка искрилась и переливалась. На ее середине, словно стайки серебряных рыбок резвились, плясали солнечные искорки. Небо очистилось от туч, и солнце стало его полновластным хозяином. Правда, случилось это после изуверского — иначе и не назовешь — дождя. Он низвергался с небес как водопад, струи были столь тяжелы, что обламывали мелкие веточки деревьев. Вода не успевала стекать по водостокам и переливалась через оградительные желобки сплошным потоком. Сильнейший ветер ломал сучья деревьев, распахивал самовольно двери и окна, метался угорело по коридорам техникума. К таким «вывертам» природы Шура была привычна: они в Тавде — не редкость. Однажды на Первомай наступила удивительно теплая погода, люди переоделись в модные плащи из болоньи, зимнюю обувь заменили легкими туфлями. Вдруг пошел снег, деревья запорошило, а потом снег начал таять, побежала с веток капель, но неожиданно ударил мороз, и капельки замерзли, стали сосульками. Солнышко выглянуло из-за туч, и все ледяные «сережки» брызнули во все стороны яркими искрами. В Куйбышеве в мае снег не выпадал, но дождь — не диковина.
Дождь прекратился столь же внезапно, как и начался. Стих ветер. Небо очистилось от туч, и если бы не гигантские лужи на мостовых, никто бы и не заподозрил, что лишь час назад природа бесновалась.
Куйбышев сразу похорошел, зелень засияла ярким цветом первых весенних листочков. Стало тепло, как летом, и город разукрасился девичьими летними нарядами.
Шура и вся группа с нетерпением ожидали майских праздников: они наметили в эти дни побывать в Ленинграде и Москве. Как-то завидно стало девушкам, что весь техникум побывал во всех знаменитых Ленинских местах, а их группа — только в Польше да в музее Ленина в Куйбышеве. Вот и решили заполнить «пробел» в патриотическо-воспитательной работе самостоятельно.
О том, что «тридцатьчетверки» (перед номером группы каждый год ставился курс учебы — 24, 34…) собираются съездить всем гамузом в Ленинград, прослышала еще до практики параллельная пятая группа, вечная их соперница. Руководила той группой недавно выпорхнувшая из полиграфического института преподавательница. Полная сил и энергии, она была подобна молодой кобылке, которой нравилось первой приходить на финиш. Но техникум — не ипподром, а у куратора четвертой группы уже давно пропало желание первой рвать ленточку, поэтому во всех делах она положилась на комсорга Шуру Дружникову и старосту Ольгу Кумаеву. Обе — серьезные и ответственные девицы. Вот Дружникова и взялась со всей ответственностью готовить поездку в город на Неве.
С четвертой группой соперничала не столько пятая группа, сколько Колесникова, их куратор, страстно желавшая вывести свою группу на первое место в техникуме. Но как-то повелось с самого начала работы техникума, что лучшей всегда оказывалась именно четвертая группа. И когда предыдущая «четверка» передавала эстафету первенства своим последователям, то ее комсорг Валя Гармаш сказала Шуре: «Не посрами репутацию нашей цифры!» А в Шуре и во всех девчонках четвертой группы и так возник азарт не уступить первенство, потому на всех конкурсах они, хоть на одно очко да опережали пятую группу. И вот Колесникова решила взять «реванш», то есть побывать в Ленинграде раньше группы-соперницы, потому со своими подопечными укатила туда в зимние каникулы. Вернувшись, девчата из пятой группы с восторгом рассказывали, какой великолепной была поездка, что жили они в гостинице на Невском, питались в ресторане, и новый семьдесят первый год встречали под звон бокалов не где-нибудь, а в Ленинграде. Правда, был один минус: группа вернулась без «копья» в кармане и без покупок, так как проживание в гостинице и роскошь в ресторане «съели» все деньги.